Из цикла «Интервью у камина»

Лишь март принесут, словно чудо,
На маленьких крыльях стрижи,
Ты вновь на могилу Махмуда,
Горянка, цветы положи.

Влюбленная в поэзию Махмуда и в Вашу поэзию, когда-то я восприняла это лирическое обращение как прямой призыв. Юной девушкой однажды утром села в автобус с табличкой «Унцукуль» и доехала до райцентра. Там объяснила местным властям, с какой целью приехала. Трудно изобразить их изумление, но мне повезло. С известной певицей Патимат Магаевой и ее мужем мы поехали в Бетли на кладбище. С густо заросшей могилы Марьям я собрала букет горных цветов. Потом мы поехали в Кахаб-Росо, и я положила эти цветы на могилу Махмуда. В течение нескольких часов мы гостили в Кахаб-Росо. Муж Патимат Мугуевой взял чунгур с изображением Махмуда и разбудли тишину зеленых весенних гор проникновенной, печальной мелодией. И тогда Патимат Магаева запела песню прощания Махмуда с Марьям перед его уходом на войну. Я не знаю аварского языка. Но любовь и песня не нуждаются в переводе.

— Расул Гамзатович, несколько поколений читателей в Дагестане воспитывалось на Вашей поэзии. Есть ли стихотворные строки, под которыми Вам не хотелось бы видеть фамилию Гамзатова?
— Наверное, таких строк нет у Махмуда. Он невольник любви. Таких строк, наверное, нет у Тютчева, Хайяма, Петрарки, Бернса и других больших поэтов, потому что они были ниспосланы Богом на нашу грешную землю — и осудить, и воспеть ее. У них не было поэтического детства, отрочества, юности, а тем более — старости. Но у многих других есть неверные звуки, которые они извергали. У меня есть не только строчки, но и целые стихи, под которыми я сегодня не подписался бы. Они написаны тогда, когда я еще не был самостоятельным, а находился под влиянием обстоятельств и событий, когда многие стихи были торопливым откликом и дежурной одой на события. Мне хотелось бы, чтобы не только я, но и читатели забыли о них. Но они не забывают.
Как у многих современников, у нас было украдено время для поэзии. Мы слишком стремились шагать в ногу со временем и не спрашивали, какое тысячелетие на дворе. Работали иногда не по природе, а по погоде. По погоде папаху можно менять, но не голову. Можно продать имение, но не мнение. Но иногда случается, что по политической погоде меняли не только костюмы, но и души. Для многих время и события были чуть ли не главными героями. Это не миновало и меня. Меня подвела моя детская доверчивость стихотворца ко всему говорящему и написанному. Я переставал иногда при некоторых событиях быть сыном земли и певцом любви. Я стремился иногда лирику соединить с государством, музыку сделать приложением к политике. Есенин сказал, что есть стихи, с которыми он не хотел бы сейчас выступать: религиозные. А мне не хватало религиозности, божественности. Меня привлекало то, что на поверхности, я не смотрел внутрь, чтобы дойти до сути, поэтому многие свои стихи молодости я не включаю в свое творчество, но из жизни их исключить нельзя. Анна Ахматова сказала: «Поэты — голые люди, они всегда на виду».
Но я не согласен с теми, кто вчера меня только хвалил, а сегодня корит. Саади о таких говорил: мимо них проходят мои мысли, чувства, любовь. А если что не так, запятая не там — сразу: вот попался нам, Саади! В диктанте моей жизни много запятых, точек, букв и строк ошибочных. Это так называемая третья струна поэзии. Но я уже не говорю словами Блока: «Сотри случайные черты, и ты увидишь: мир прекрасен».
— Республика переживает сложный период в своем развитии, возникло много движений и партий, у которых свой взгляд на судьбу Дагестана, до предела накалена общественно-политическая ситуация в республике, подвергается сомнению даже целостность Дагестана. И в этой ситуации многие недоумевают по поводу молчания поэта такого гражданского темперамента, как Вы.
— Я провожаю одно время, встречаю другое. Взвешиваю приобретения и потери. В нынешней ситуации многие из ног делают головы, из голов — ноги. Те, кто рожден ползти — летают, а рожденные летать — ползают, все красное делают и желтым, и черным, и даже коричневым. Это видеть очень тяжело. И революция преследовала хорошую цель, и перестройка. Цели хорошие, слова те же: свобода, независимость, суверенитет, самоопределение, возрождение. Мне кажется, это пустые слова. Независимых и свободных людей и народов не было и не будет в мире. И это не нужно. Все между собой взаимосвязано. Каждый в долгу перед миром, родиной, родными и близкими. Суверенитет — я не нашел такого слова в словаре Даля. Конечно, в результате такой преступной «независимости», голодной свободы и дикого суверенитета начались разногласия, непримиримость, гласность заменила согласность. Неделимый тысячелетиями Дагестан стали делить. Одни — от сытости, другие — от голода. Когда ноша тяжелеет, нищие дерутся между собой, а богатые от этого пьянеют и наглеют. Да, «печально я гляжу на наше поколенье», и «люблю я родину, но странною любовью».
И если я сегодня не кричу, это не значит, что я молчу. В данном случае молчание мое — это не знак согласия с тем, что происходит. Я писатель, я не молчу — пишу книги. В том числе и публицистику. Сегодня даже погибшие не молчат. Они говорят, но их не слушают. Никто никого не слушает, все говорят. Некрасов писал: «жалок гражданин безгласный». Я бы добавил: еще более жалок поэт безгласный. Сейчас не только поэта, Бога никто не слушает. «Самое умное, что я слышал в этом шуме, — тишина», — сказал Пастернак. Сейчас тишина только в «Матросской тишине». Да и там уже не тихо.
А известно, поэт в тишине совершает подвиг. О сегодняшних проблемах — языке, нации, коррупции — я писал еще задолго до «нового мышления». У поэта каждый день новое мышление, хотя чувства могут быть старые. Еще задолго до «перестройки» мною была выпущена книга стихов и поэм «Последняя цена». Известно, что на базарах торговцы всегда спрашивают последнюю цену на товар. Но при рыночной системе товар и продукты, хлеб и соль стали дороже, а человек — дешевле. Стало возможным покупать и продавать то, что раньше было запрещено: совесть, подвиг, талант, красоту, женщин, детей, поэзию, музыку, иногда родную землю. Причем с каждым годом цена жизни становится меньше, а цена вещей — больше.
Я продолжаю прежнюю песню. Поэт только ставит вопросы — осуществляет народ. Но сейчас так запущено дело, что никого не интересует «что делать?", все спрашивают «кто виноват?", «а судьи кто?". Многие, совершенно утратив надежду, стали спрашивать: есть ли на Марсе жизнь? Узнали, что на Луне ее нет, и перестали женщину сравнивать с Луной.
А темперамент нужен в поэзии, а не на трибуне. Я долгое время был в Верховном Совете СССР, но больше всего запомнил одно заседание: в зал Кремлевского дворца залетела ласточка, и все ей аплодировали. Она словно напомнила депутатам: весна наступила, а вы тут говорильней занимаетесь.
— Довольно долгое время Вы воспринимались как часть системы, Вы представляли ее за рубежом. Применительно к Дагестану Вы были олицетворением творческой мощи республики. И вот система рухнула, поэт и, в частности, Вы сами представляете теперь как бы только себя самого. Как Вы соотносите себя с нынешней ситуацией?
— Система… Кто-то сказал: когда я вижу капитализм, я хочу социализма; когда вижу социализм, я хочу капитализма. Очень печально, что меня воспринимали как часть системы. Может быть, аппаратчики воспринимали. Долгие годы я мечтал о правовом государстве, о демократии, о рынке. Сейчас, когда я вижу все происходящее, мне хочется порядка. Там, где базар, низам невозможен, нигде нет столько обмана и подкупа, как в торговле, — это сказано пророком Магомедом. Не потому ли раны сегодняшние острее и болезненнее, чем старые раны. Мне кажется, за всю жизнь так плохо и унизительно не было никогда, включая годы войны. Кончились социализм и диктатура с брежневским и черненковским лицом, рынок и демократия с горбачевским и ельцинским лицом ничего хорошего людям не принесли. Я хотел видеть систему с человеческим лицом. Тогда были ослеплены ложью и обманом, а теперь — ложью, обманом, озлобленностью, ожесточенностью. Все их обещания — это обнищание. Если меня воспринимают как часть системы, значит, я не состоялся как поэт. Значит, надо сжечь все, что я написал, и не говорить о творческой мощи в моем лице. В том, что Блок, Ахматова, Пастернак, Есенин, Маяковский, Твардовский и многие другие — поэты, нет сомнения. Они прошли испытания временем. Они не рухнули вместе с системой. История не знает ни одного крупного поэта, который был бы частью системы, лучшие из них творили вопреки системе. Системы рушатся, но поэты остаются, они шагают через головы правительств. Бывало иногда, я отдельно шагал, стихи мои шагали отдельно. Но частью системы не был никогда. Ибо, если я поэт, я обязан быть певцом любви.
Поэтам никогда не было легко. Но сейчас особенно тяжело. Раньше была цензура, мы ее ругали. А теперь нет цензуры. И все равно книги до читателя не доходят, потому что их не выпускают. Раньше арестовывали две-три книги, теперь вся литература под арестом. Раньше было гонение на инакомыслящих писателей, теперь и согласномыслящие, и инакомыслящие ведут полунищенский образ жизни. В общем, те же лица, те же улыбки. Те же актеры, но поменяли грим и играют другие роли. Борьба с бюрократизмом породила новую бюрократию. борьба с тоталитаризмом породила новый тоталитаризм. Только форма изменилась. Наряду с обычной порнографией процветают и политическая, прокурорская «лирика», и судебная музыка. Поэт Николай Глазков сказал о нашем необычном веке, что он « чем интересней для историков, тем печальнее для современников». Перефразируя его, я хочу сказать о конце нашего века: чем интересней для иностранцев, тем печальнее для соотечественников, или чем интереснее для политиков, тем печальнее для лириков. Лирика и музыка оказались в последних рядах. Писатели всегда были одинокими, но так одиноки не были никогда. Власти — в союзе с банкирами и предпринимателями.
— Проблема художник и власть, поэт и власть — извечная. У нас в стране считается и по сей день обязательным, чтобы поэт был в оппозиции к власти. Между тем, по той же восточной поэзии (Низами, Саади, Фирдоуси и т. д.) мы знаем, что согласие поэта с властями далеко не всегда плохо отражалось на его творчестве. Вы прожили большую и непростую жизнь, были близки в политическому руководству страны. Ваша точка зрения на проблему?
— Свободы нет без власти, как нет и власти без свободы. Смотря какая власть. Поэт должен быть поэтом всегда, везде, во всем. Но если он не на стороне слабых, обиженных, униженных, он — не поэт. Не надо на курдюк масло мазать. У властей всегда было высокомерное отношение к художнику, но художник проходил мимо этих луж. Вообще, талант или есть, или его нет, независимо от властей. Что значит: я был близок к власти? Меня избирали депутатом, членом Президиума Верховного Совета. Но на бланке Верховного Совета я писал стихи, стихи о любви, о родине, о времени. И власти хороши их приняли. У власти бывают и хорошие приличные люди. Думать, что хорошие люди, попав к власти, портятся, — неверно. Значит, оппозиция придет к власти и станет плохая? История нашей страны не помнит хорошей власти, но люди у власти были разные.
Многие поэты были у власти. Сам Гете был министром, но от этого не стал меньше как поэт. Айтматов — посол, но не перестал писать свои произведения. Много посредственных писателей стали депутатами, а пишут по-прежнему плохо. Есть, конечно, поэты, которые борются против политического руководства. Я никогда не боролся. И многие не боролись. Они ставили более широкие задачи — общечеловеческие. И к тому же от борьбы против политической власти каждый раз пахнет кровью, а литература — это человеколюбие. Литература борется не столько против преступления, сколько против порока. Если порока не будет, преступления не будет. Говорят, жизнь — борьба. Я бы так о себе не сказал. Моя жизнь не столько борьба, сколько любовь. Надо помогать совершенствовать власть, систему, реформу, так же как поэт совершенствует стиль, форму своих произведений. Поэт очень далек от власти, и власть далека от поэта. И это хорошо. Если бы Чехов стал бороться против злоумышленников и хамелеонов, то ему некогда было бы о них писать, а тем более еще быть доктором и лечить людей.
— У многих ощущение, что Союз писателей Дагестана держится исключительно на Вашем авторитете. Как, на Ваш взгляд, сложится судьба творческой организации в дальнейшем?
— Я думаю, что вопрос поставлен примитивно. Союз писателей был до меня и будет после. Пока есть писатели, нужен Союз. Надо им собираться, размышлять о творчестве, о быте, о проблемах республики.
Если Союз существует в эти тяжелые дни, то благодаря всем писателям республики и их читателям. Союз рухнет, если не будет книг и печатного органа. При Союзе писателей есть журналы, будем выпускать газету. Писатели делают свое дело. Быть сегодня руководителем Союза — неблагодарное дело. У крестьянина должны быть дом и поле. У писателя тоже должен быть свой дом. Сейчас он есть, хоть и небольшой. Но поле у них исчезает. Если поле не закрепить, если издательство будет печатать по спросу рынка, если на журналы не будет подписки (нищим не на что, а богатым не до журналов), то существование Союза писателей будет под угрозой. Ну как быть в оппозиции к властям, если правительство дает дотацию и для журналов, и для Союза писателей? Нужно ли писателям быть в оппозиции к такому правительству? Как гарантировать независимость художника? Как известно, «вдохновенье не продается, а рукописи надо продавать». Но сейчас плохи дела с покупателем.
Меня волнует не Союз писателей, а то, что рухнул наш великий Союз: вместе 15-ти республик — 15 президентов. Разрушение Союза — это потеря нравственных, моральных понятий. Потеряны друзья, повсюду кровь, растет преступность, сокращается рождаемость, увеличивается смертность. Эти утраты не смогут заменить никакие приобретения.
В Дагестане 109 членов Союза писателей, это представители разных жанров, разных национальностей. Если писатели не смогут дружить, то что же будет? У нас много разногласий, это хорошо, но в одном мы едины — в неделимости Дагестана.
— На протяжении многих лет Вас переводят одни и те же переводчики. С одной стороны, это вроде бы хорошо, но с другой — у них возникает стереотип «гамзатовской поэзии», который неминуемо сказывается на качестве работы. Как-то в разговоре со мной Валентин Берестов даже сказал, что Гамзатова «затрепали» старые переводчики, ему нужны молодые, со свежим взглядом. Вы согласны с ним?
— Переводчиков нет молодых и старых, так же как и поэтов. Пастернак перевел в старости «Фауста», Заболоцкий — «Витязя в тигровой шкуре», Маршак был уже не молод, когда перевел сонеты Шекспира и песни Бернса. Этих переводчиков никто не заменил.
В молодости меня перевели хорошо, потому что я плохо писал. Считаю, что надо конкретно сказать. Для меня большая потеря — Гребнев. Мои поэмы хорошо перевел Хелемский, лирику — Козловский, прозу — Солоухин. Я благодарен Елене Николаевской, Юнне Мориц, Роберту Рождественскому, Юлии Нейман. Удачно перевела Марина Ахмедова поэмы «Ахульго» и «Суд идет». Книгу моих элегий перевел Станислав Сущевский. Сейчас, как и все искусство, переводческое искусство в забвении. Но я думаю не о переводах, а о том, как писать. Лучшими остались из переводчиков те, кто перевел меня. Их, по-моему, для одного человека немало. Новым давал — не получилось. Искусство не делится на молодых и старых. Если есть молодой переводчик, я жду его. Я жду этого молодого, но, кроме молодости, надо еще другие качества для переводчика. Я сам много занимаюсь переводом. Это для меня большая школа.
— Ваши стихи пронизаны любовью и преклонением перед женщиной. Как земля держится на трех китах, так Ваша поэзия держится на теме женщины. У Вас нет ощущения исчерпанности темы, вторичности того, что Вы делаете сейчас? Или в бездонном колодце отражаются бессмертные звезды?
— Не столько стихи, сколько я сам пронизан любовью и преклонением перед женщиной. Меня просят писать предисловия к книгам женщин и т. д. Я не специалист в этом и не просто влюбленный. Это для меня не тема, это проблема. И не старая, а вечная. Другое дело, как мне удалось это отразить. Все поэты обращаются к любви. Странно не знать имена любимых Лермонтова, Пушкина, Блока, Есенина, Махмуда, Чанки, Щаза. Но сейчас все так политизировано, никто не знает, в кого влюблены многие современные поэты. Стихи о любви — в чадре, а любовь — в стриптизе.
Вы спрашиваете, есть ли стихи, от которых я отказался бы? Я собрал пятитомник: все стихи о любви остались, когда другие оды отпали. Любовь — счастливая или несчастная — всегда любовь. Она возвышает. И «Горянка», и «Берегите матерей», и «Остров женщин», и «Целую женские руки», и «Две шали», и «Сонеты», и другие — это не тема, а проблема, это любовь и боль. «И так как с малых лет я был ранен женской долей, и след поэта — только след Ее путей, не боле…". Эти строки Пастернака являются эпиграфом к моим книгам о женщинах.
— Вам скоро 70 лет. Как Вы считаете, применима ли к Вам поговорка «Видит око, за зуб неймет»?
— Невеселая дата — 70-летие. Много невыполненных замыслов. Когда границы возможного расширились, когда увидел мир и много в мире, накопилось немало невысказанных слов, невыраженных мыслей. Собрано много красок и звуков, казалось бы, только и твори теперь, но… «видит око, да зуб неймет». И все равно, что-то стараюсь делать.
— Кто из людей наиболее повлиял на формирование Вашей личности?
— Не знаю. Дом ли, дорога ли, события ли. Стихи, написанные под влиянием, не остались. Дети держатся за руку отца, поэт должен быть самостоятельным. Большое влияние оказала смерть близких. Я стал взрослым после кончины родителей. А казалось, они будут всегда. Я стал взрослым с кончиной Сталина и в связи с последующими событиями, связанными с его кончиной. На меня больше повлияли события, чем люди, даже если они поэты.
— Кого бы Вы назвали своим другом?
— Пушкин сказал: «Иных уж нет, а те далече». Друзей много у меня, особенно незнакомых. Но я очень одинокий человек. Я не могу с самим собой дружить. Я писал: «Берегите друзей», мне Кайсын Кулиев писал: «Как тяжело их беречь. малейшая фальшь вызывает большое недоверие. Друзей так много, а друга нет». Может быть, я его не знаю, может быть, он и есть. К сожалению, люди все собою заняты теперь. Это и понятно: неурядицы. Время такое. Мне с каждым годом меньше писем пишут, и я мало пишу. И неторопливая почта редко приносит телеграммы. И телефон молчит. Но я не жалуюсь. Я помню многих, и эта память помогает мне жить. Но работать тяжело.
— Какую книгу Вам хотелось бы сегодня перечитать?
— Сегодня я хотел бы снова перечитать «Былое и думы» Герцена, «Окаянные дни» Бунина, Сказки народов мира, что я и делаю сейчас, это самые современные книги. Когда я грустен или зол, прихожу домой, читаю Петрарку, Махмуда, успокаиваюсь. Я читаю последние письма и стихи моих любимых поэтов. Возраст ли это диктует? Они дают пищу для размышлений о судьбе литературы.
— Ваше отношение к религии?
— Я человек религиозный. Хотя все религиозные обряды не выполняю, с этим я опоздал. Думаю, если бы не религия, если бы не культура, если бы не язык, то трудно было бы нам сохранить себя и свою нацию. Выслали в свое время чеченцев, ингушей и другие народы, но выслать их дух, характер, религию, культуру не удалось.
Обряды не выполняю, но с Богом советуюсь. Когда с ним не советуешься, ошибаешься. Когда советуешься, не ошибаешься. Мне очень нравится: Да храни вас Бог!
— Вы считаете себя богатым человеком?
— Я не так богат, как считают многие. Беден — сказать тоже Бога боюсь. Со мной учился в Литературном институте поэт Виктор Гончаров. В то время ребята называли меня «бедным Расулом». Как-то через тридцать лет он приехал ко мне в Махачкалу, увидел дом, награды и т. д. и сказал: «Я, как липка, ободран, а ты, как Липкин, стал богат». Вообще, я довольствуюсь малым, нетребователен. Никогда не был скупым, как богачи. И не торговал лирой никогда. Но меня уже не называют «бедным Расулом».
— У какого портрета в своем доме Вы останавливаетесь чаще и дольше, какие мысли он навевает?
— В разное время у разных. Больше всего я люблю, когда утром открываю окно, смотреть на картину природы: что день грядущий нам несет? Кто понимает язык природы, тот поэт.
Дома у меня не так много картин, но есть портреты Шамиля, Махмуда, отца, матери. Отец и мать — мое прошлое, которое всегда со мной. Шамиль и Махмуд — судьба Дагестана, судьба моих гор. Иногда листаю альбомы старых фотографий моих друзей. Портрет Шамиля пришел в мой дом из усадьбы Толстого. Мне подарил его мой учитель П. Антокольский. Дед Антокольского был художником. Не меньше люблю я прикладное искусство Дагестана: у меня хранятся несколько изделий унцукульских, кубачинских, гоцатлинских, балхарских мастеров. И все же они не заменят мне портреты матери, отца, Шамиля, Махмуда и сельчан. На работе в моем кабинете висят портреты дагестанских писателей — Сулеймана Стальского, Гамзата Цадасы, Абуталиба Гафурова, Эффенди Капиева, работы художника Джемала. Когда остаюсь один, мысленно обращаюсь к ним.
И все же более, чем картины, люблю живые лица. Я сейчас их зову к себе. Пусть и они зовут меня.
— Что такое камин для поэта Гамзатова?
— У камина сидят в детстве, чтобы слушать сказки. У камина сидят в старости, чтобы думать о Боге. Я же сижу у телевизора. Такое сейчас время. Все сидят у телевизоров и с тревогой ждут вестей. Я — как все.
— Напоследок разрешите, Расул Гамзатович, поздравить Вас с избранием действительным членом Петровской Академии наук и искусства.
— Спасибо.
— И Вам спасибо.

Беседовала Космина ИСРАПИЛОВА

«Дагестанская правда»,
8 декабря 1992 года.

		На главную страницу