К юбилею — неюбилейный разговор

Если одним нужен длинный перечень званий, научных степеней, важных должностей, чтобы заявить о себе погромче (и, как правило, впустую), то другим достаточно просто назвать свое имя. У сегодняшнего гостя «НД» так много регалий, что перечислять их не имеет смысла. Да он в них и не нуждается. Всего весомей просто назвать его: поэт Расул Гамзатов. Поэт — аварский, дагестанский, российский, всей нашей планеты поэт. И ничего, более значимого, к этому не добавишь. Скоро ему исполняется 75 лет. Дагестан, вся Россия поздравляет его. А в преддверии юбилея корреспондент «НД» Далгат Ахмедханов попросил поэта дать интервью нашей газете.

— Общепринято отмечать дни рождения, но некоторые к ним равнодушны, а бывает, что и стараются о них не вспоминать: чему, мол, радоваться, еще на год постарел. А вы как к этому относитесь?
— Когда мне исполнилось шестьдесят, я получил телеграмму от Михаила Шолохова: «Поздравляю с грустной датой». Что уж тут говорить, когда стукнуло 75 — ничего в этом веселого, конечно, нет. Насколько мне известно, в истории культуры не было ни одного действительно творческого человека, который был бы рад своему юбилею. Но у нас в последнее время юбилеи вошли в моду: празднуются 20, 25, 30, 40 — любые даты всевозможных оттенков и видов, лишь бы они были достаточно округлы. А если они в чем-то недостаточны, то их подкругляют. По-моему, это нехорошо. Я не стремился праздновать юбилей, чтобы не получилось так, как в дагестанской поговорке: теленок родился, а хозяин от радости быка режет. Но сегодня, пожалуй, только к юбилею можно издать новую книгу, что меня, конечно, прельщает. Но и это, в конечном счете, неважно. Самое главное, юбилейные торжества дают возможность повидать старых друзей, приобрести новых, дают уверенность, что поэзия жива, что человеческое тепло востребовано.
— Всем известно, особенно старшему поколению, как много вы сделали в прошлом и для республики, и для отдельных людей. Знаю об этом не понаслышке, а убедился на собственном опыте. Одного вашего звонка, росчерка пера на бланке с вашим именем было порой достаточно, чтобы решить какую-либо важную государственную или личную проблему. А как с этим сейчас?
— Раньше мы осуждали культ личности и превозносили культ должности. Это хуже, чем сейчас, когда хороший специалист имеет все-таки больше шансов, чем профан, применить с пользой свои знания и опыт. Мне доводилось решать немало и общественных, и личных проблем, но перечислять их — значит обесценивать сделанное. Совершенное добро, если его ставить кому-то в укор или себе в заслугу, перестает таковым восприниматься. Поэтому — не будем об этом. Но сейчас люди нуждаются в помощи больше, чем прежде. А ее практически нет. И у меня в этом смысле нет прежних возможностей. Понятия «родина», «страна» сегодня съежились, они не котируются так высоко, как прежде. Они не объединяют людей. Человек сегодня, как правило, любой факт, любое действие рассматривает лишь с позиции личной выгоды.
— Недавно на церемонии инаугурации председателя Госсовета именитые гости республики называли вас великим поэтом современности. Не каждому доводится слышать такие слова в свой адрес. Ощущаете ли вы свое величие?
— Когда меня называют великим, это смущает… Большое видится на расстоянии. Я ощущал себя великим, когда мне было шестнадцать. Но с каждым прожитым годом этой спеси все убавлялось и убавлялось и теперь, заглядывая в свои книги, я уже начинаю думать: да поэт ли я или стихотворец? А потом: пожалуй, что да, но вот, кажется, неудачная строчка… В таких вот сомнениях пребываю я в свои нынешние семьдесят пять. Считать себя великим, писал Пастернак, неприлично. Нельзя выделять себя среди других. Не то получится, что все — классики, писателей — нет. Иногда друг друга люди называют даже гениями. А гений… Гений — это человек, который разговаривает с Богом. Люди забыли о Боге…
— Но сегодня о религии только и говорят, не в пример прежним временам.
— Говорят, но о Боге не думают.
— А раньше не говорили, но думали?
— Да. Мой отец думал о Боге, молился ему, но не кичился этим, как те нынешние, которые много говорят о религии, но всегда готовы из конъюнктурных соображений повернуть на 180 градусов. Это очень серьезные вещи — религия, нация, и глубоко личные. О них не кричат на каждом перекрестке, они живут в душе. И считать себя лучше других — большой грех.
— Однако во многом благодаря именно вашим книгам о Дагестане его лучше узнали в стране. В определенном смысле вы стали знаменем республики, под которым привыкли видеть добрых, благородных, порядочных людей. Но сегодня под ним видят и других, отнюдь не столь привлекательных. Вы ощущаете при этом на себе какой-то груз ответственности?
— Достоинством того или иного художника является его отношение к Родине. Дагестан известен не благодаря моим или чьим-то другим творениям, а благодаря людям, которые стали героями моих и других авторов книг, иных произведений. Я ничего особенного не сделал…
— Не скажите. Я думаю, вы сумели увидеть в своей родине то, что есть в душе каждого дагестанца, сумели выразить то, что не смогли или не увидели другие. А люди отзывчивы, они вам за это благодарны. И не только мы, земляки, а все ваши читатели, где бы они ни жили — на Чукотке, в Рязани, в Америке…
— Человеку свойственно постоянно находиться в поисках только хорошего, вот он и увидел его в моих книгах. Одну из них я назвал «Мой Дагестан», но сегодня я не могу его назвать моим… Вот в чем беда…
— А как бы вы назвали его сейчас?
— Не знаю, я на перепутье. Чей это Дагестан? Чья власть здесь? Воры правят бал, какие-то национальные, религиозные движения… Зачем они? Кому они нужны? А книгу издать — без спонсоров не обойдешься. Но спонсоры ведь не бескорыстны, их в благодарность нужно хвалить. И их хвалят. Так литература превращается в служанку богатых, хотя истинной литературой она может быть только тогда, когда становится на защиту всех, кто в ней нуждается. Тогда она становится маслом, которым мажут чурек. А у нас сегодня маслом покрывают сало. Такое теперь спонсорское творчество.
— Как бы вы определили то, что происходит в нашей республике?
— В этом никто разобраться не может. Разгул преступности чего только стоит! Народ возмущен и озлоблен до предела. И нет ничего удивительного, что возникают эксцессы наподобие «отдельной исламской территории». Если не ведется борьба со злом, то лозунги непримиримой борьбы с коррупцией, тухумничеством имеют притягательную силу, под каким бы знаменем они ни провозглашались. Неудивительно, что ряды приверженцев исламского радикализма растут. Если государство не выполняет своих обязанностей, то недовольные и неустроенные идут к тем, кто им все обещает. И неважно, что обещания, скорее всего, не будут выполнены. Важно другое: одна сторона может, но не делает, другая — обещает, что, мол, сможет. На этой надежде и разрастается конфликт. Но действенных мер не принимается. Может ли быть застой большим, чем этот?! У нас нет цивилизованной оппозиции, которая бы стимулировала власть к эффективной работе. Есть лишь одно заметное бурление: соревнование в подхалимаже. Но на нем можно уехать только назад.
— Как вы считаете, отношение извне к Дагестану и дагестанцам по сравнению с прежними временами изменилось?
— Общественное мнение за пределами нашей республики дрейфует от духовных связей с ней в сторону непрочных, сиюминутных. Наша республика теперь ассоциируется с рэкетирами, сомнительными торговцами, нечистоплотными, необязательными дельцами. А каковы мы оказались в ходе выборов? То Дагестан почти целиком против Ельцина, то через несколько дней — почти целиком за него. Что это — беспринципность или мошенничество? А местные выборы? Четыре тысячи избирателей Гумбетовского района голосуют, оказывается, не за того, кого знают, а за человека, которого даже никогда не видели. Вот и судите, что у нас за выборы, и какими мы предстаем даже в собственных глазах.
— Помню, как много лет назад в разговоре вы произнесли запомнившуюся мне своей афористичностью фразу: «У нас есть дружба между народами, но нет ее между людьми». Что бы вы сказали по этому поводу сейчас?
— Дружбы людей еще нет, но стремление к ней появилось. Ведь дружба народов — это слова, а дружба людей — это дела. И вот, наконец, возникло желание слова сменить делами. Это прогресс — даже при нынешнем всеобщем развале. Без такого стремления нельзя жить. Я очень скучаю по своим друзьям в Грузии, Армении, Азербайджане, Средней Азии. Говорят, что им нужны были самостоятельность, независимость, свобода. Я не понимаю этого. Зачем мне быть независимым от своих друзей? Что это вообще такое — независимость? И возможна ли она в принципе? Считаю, что нет. Ее не было никогда, и не будет ее, и не нужна она. Все в мире зависимы друг от друга. А уж мы… Чтобы стать хотя бы чуть независимым, надо иметь образование — его у нас нет, надо быть здоровым — мы больная страна, и еще надо быть богатым — чего тоже не скажешь. Но даже если бы все это имелось, зачем мне быть независимым от соседей, друзей? Тысячелетиями, говорят, люди борются за свободу, но скажите мне, кто за эти тысячи лет был хотя бы раз, хотя бы где-то свободен? Даже когда борются за победу, разобраться потом, кто же победил, — и то тяжело.
— Произошло ли у вас за последние годы переосмысление каких-то незыблемых ранее ценностей?
— Есть вечные ценности, и они, конечно, остались. Но есть и такие, которые в нынешних условиях не могли сохраниться. Еще пророк Мухамед сказал, что нигде нет столько обмана, подкупов, преступлений, как в торговле, а сегодня торгуют все. Сама суть торговли в том, кто кого обманет — продавец покупателя или покупатель продавца. Но у нас пошли дальше: торгуют и совестью, и женщинами, и родиной.
— А к каким-то конкретным личностям государственного масштаба у вас отношение изменилось?
— Маяковский как-то сказал, что хорошо тому, кто плохо осведомлен. Я был восторженным, как и все, мальчишкой, который в 13 лет написал стихи о Сталине, которые распевали все пионеры в Аварии. Я оставался в неведении, пока сам близко не узнал Ворошилова, Молотова, Микояна, Хрущева, Брежнева… А когда узнал… Как не вспомнить слова завоевателя Тамерлана: человечество пришло бы в ужас, если бы знало, кто им руководит. Скажу лишь, что разочарований было много. Но если пороки прежних крупных деятелей старательно скрывались, то у нынешних они под всеобщим обозрением. Но все же я не перестаю повторять слова Блока: «Сотри случайные черты — И ты увидишь: мир прекрасен».
— Не считаете ли вы, что нынешняя ситуация на литературном рынке ставит заслон перед графоманами-конъюнктурщиками всех мастей, от засилья которых все годы страдала наша истинная культура?
— Если вспомнить, что когда я стал руководителем Союза писателей Дагестана, в нем было 18 человек, а сейчас — 120, то этот вопрос — что: упрек в мой адрес?
— Ни в коей мере: это благо. Но каждая медаль имеет две стороны — я о графоманах, которые, что греха таить, засоряли литературную ниву…
— А сейчас разве не засоряют? Если продолжить это сравнение, то наш литературный огород как никогда зарос бурьяном и чертополохом. Литераторы задыхаются среди сорняков. Графоманы — очень живучи, они выживают в любой ситуации, им все равно, о чем и как писать. Их устремление — не в том, чтобы выразить правду, а в том, чтобы потрафить, как и всегда, богатым и власть имущим. Раньше в этом качестве выступал государственный режим, а теперь его заменили спонсоры. Графоманы — как тот Васька из крыловской басни, который слушает да ест. И не только они, жулья вокруг развелось столько, что прежде и не снилось… По этому поводу турецкий писатель Азис Несин, когда я спросил на его юбилее, не собирается ли он освоить новый для себя мемуарный жанр, ответил: я займусь этим, когда стану глуп, как наш президент, тщеславен, как наши депутаты, лжив, как наши министры. Речь, разумеется, шла о Турции… Так что графоманов везде полно, это — неизбежная беда, как насморк. Часто именно с их подачи возникают и запускаются в оборот версии, не имеющие ничего общего с исторической правдой. Все могут ошибаться под воздействием пропаганды, идеологического воспитания, уж я-то это знаю. Но когда дело касается конкретных людей, событий, свидетели которых живут рядом, это ни в какие ворота не лезет.
— Если взять нынешних российских политиков, наиболее заметных, таких, скажем, как Лебедь, Гайдар, Жириновский, Черномырдин, Чубайс, Зюганов, Кириенко, что вы о них думаете?
— Я их не читал, но они похожи на тех, кого я знал: те же лица, те же улыбки. А простые люди живут в окружении обмана и лжи. Как говорил мой друг Мустай Карим, обещания таких людей — это обнищание. Для меня авторитетны люди, имеющие и умеющие сказать свое слово. Вот де Голль, Черчилль, Помпиду написали умные книги. Но если политик по бумажке читает написанные для него несколько предложений, то что тут говорить.
— Такой банальный вопрос: будь вы главной политической фигурой, с чего бы начали свою деятельность?
— С самокритики. Сказал бы народу правду, поскольку уверен, что он поймет. А сейчас предпочитают саморекламу — самокритике, самомнение — сомнению. Кто искренен, тот прав, но если даже не прав, то ему многое простится.
— Как американский президент Клинтон. Он тоже был откровенен — признался в своих прегрешениях, которые по сравнению с грехами перед своим народом наших политиков выглядят просто достоинствами… Ну, нет слов!
— Да уж, американцев понять трудно, они прямо как наши радикальные мусульмане… Нам бы, как говорится, их заботы.
— Я вижу, перед вами тетрадь, ручка… Вы над чем-нибудь работаете?
— Конечно, без этого нельзя. Иначе можно умереть от одиночества. В молодости я писал быстро, много издавал, а сейчас десятки раз переписываю написанное, будто передо мной — долгая жизнь. Сверяю с совестью каждую строчку. Правдивые, честные, точные слова не пропадут, сегодня они нужны как никогда раньше: ответственность писателя перед народом возросла многократно.
— Вы работаете над стихами?
— Да. Пробовал продолжить «Мой Дагестан» в прозе — не получилось: неловко стало называть такой Дагестан моим.
— Не очень юбилейный, Расул Гамзатович, получился у нас разговор…
— Это закономерно. Ведь мы живем, делая не только вдох, но и выдох, который должен быть всегда продолжительнее. К сожалению, у нас не очень получается. Возможно, наш разговор хоть в чем-то будет полезен. Вспоминаю народную чеченскую притчу. Воин, отправляясь на войну, хотел утром надеть папаху, оставленную, как обычно, на гвозде перед входной дверью, но оказалось, что в ней птица свила гнездо и вывела птенцов. Ничего не поделаешь, решил воин, придется отложить поход, пока не подрастут птенцы.
— Спасибо за беседу. Вы же понимаете, что хотелось донести до читателей ваше мнение о том, что вокруг происходит. Наша газета — скромная трибуна, но все же… Что бы вы хотели пожелать дагестанцам перед своим юбилеем?
— Добра. Надеюсь, в нашем доме все в конце концов образуется. А что касается скромности вашей газеты… Я читаю не много газет, но вашу выписываю уже давно, и этим все сказано. У нее среди множества других хороших качеств есть одно очень существенное: она местная, дагестанская, но вовсе не провинциальная газета. Совсем не провинциальная. Хочу вашим читателям пожелать, чтобы, получив свежий номер, у них возникло стремление передать его другу, соседу, родственнику со словами: посмотри, здесь написана правда…

«Новое дело»,
№36, 4 сентября 1998 года.

		На главную страницу