Над и под крылом орла

Поэт. Философ. Сын Гамзата Цадаса. Отец Патимат, Заремы и Салихат. Дед четырех внучек. Балагур-рассказчик. Дипломат. Хитрован. Сама наивность. Удачливый, везучий. Обласканный Сталиным. Гаргантюа и Пантагрюэль одновременно. Санчо Панса и Дон-Кихот. Собеседник Шолохова. Друг Твардовского, Фадеева, Симонова. Живой классик. Легенда. Непоседа, объездивший полмира. Проведший часы общения с Фиделем Кастро и Индирой Ганди. Вечный слуга двух самых преданных ему женщин на свете: поэзии и жены Патимат. Коммунист. Автор ста книг.
Народный поэт Дагестана. Лауреат Государственных премий. Лауреат Ленинской премии. Секретарь правления Союза писателей СССР и РСФСР. Депутат Верховного Совета СССР. Член Президиума Верховного Совета СССР. Герой Социалистического Труда...

На пороге отцовского дома в Цада

Я рад, что мы беседуем в доме моего отца, в ауле Цада. Это когда-то оторванное от всего мира высокогорное селение связано теперь со всем миром. Отсюда широко и далеко видно. Однажды меня спросили: «Где находится твой родной дом?», и я ответил словами одного из горских мудрецов: «Над и под крылом орла».
При жизни отца здесь побывало много известных гостей, писателей, деятелей культуры. И уже ко мне приезжали Твардовский, Симонов, Гроссман, Казакевич, Крон, Михалков...
Иногда говорят, что меня, дескать, поэтом сделали переводчики. Что ж, я рад, пусть будет так. Правда, об этом я не думаю. Со всеми своими переводчиками я учился в Литинституте в послевоенные годы, дружил с ними еще тогда, когда никто не знал, кем и чем мы все будем на этом свете. Я благодарен Науму Гребневу и Якову Козловскому, Вере Звягинцевой и Елене Николаевской, Семену Липкину и Владимиру Солоухину, Якову Хелемскому и другим переводчикам, что они помогли мне обрести всесоюзное имя, стать известным русскому читателю.
Да что говорить, у меня есть национальное чувство, а националистических чувств нет и не может быть. Да и не только у меня, у всего моего народа.
Вот видите, идет дорога. Называется она русская дорога. Нам, мальчишкам, говорили когда-то: «Бегите до русской дороги и обратно». Горский народ всегда шагал по русской дороге и возвращался обратно в свои аулы. По русской дороге все дагестанцы пошли и весь мир увидели, и историю свою утвердили, традиции прославили. Революция много дала и России, и всем народам, ее населяющим.
Есть такое выражение: в того, кто выстрелит из пистолета в прошлое, будущее выстрелит из пушки. Сейчас идет перестройка, ломка старого, но я считаю, что нельзя все ломать. Хорошее надо беречь, хранить, восстанавливать.
Будто в груди у меня два сердца бьются: одно — «за», другое — «против». Будто надвое я разделен. По-моему, очень плохо, если бывает в стране так, что все от одного человека зависит. Был культ личности, а потом стал культ должности. Я не принадлежу к тем людям, которые при гостях гостей хвалят, за них пьют, а когда гости уходят — начинают ругать их вдогонку.
Молчать о людях, которые принадлежат истории, несправедливо. И я хочу знать, чему я так верил, почему меня обманули и в чем. Если и вправду за время, в которое мы жили, были преступления, их прощать нельзя и оправдывать их не следует. Многие трагически ошибались, они думали, что государство укрепилось. Если оно и укрепилось, то человек-то мельчал. Считаю, что и сегодня мельчает, ибо в него внедрилась болезнь, которую Ленин назвал комчванством, бюрократизмом.
В последнее время все чаще и чаще я слышу такие вопросы:
«Что же мы так? Неужели все у нас плохо?». За рубежом спрашивают меня об этом, в ауле родном, да и сам я спрашиваю себя: «Что же получается: работали, трудились, жили, пели, танцевали — и все руководители после Ленина были, оказывается, плохие?». На этот вопрос четкого ответа я еще не слышал. Ответить же на него надо.
Вы спрашиваете меня о том, как, будучи в течение двух десятков лет членом Президиума Верховного Совета СССР, я голосовал за те или иные ошибочные указы, постановления, за награждение тех или иных «героев», как мы теперь знаем, недостойных людей. Если честно, я думал: сколько золота идет на эти ордена и медали, сколько средств тратится! Но подход к делу и здесь был бюрократическим: в десятой пятилетке стольких-то наградить, в одиннадцатой пятилетке — стольких-то. Разве так можно? Вот и функционирует без продыху ведомственное издательство Верховного Совета СССР. Что издает? Стенографические отчеты сессий Верховного Совета на пятнадцати языках, эти же указы затем издаются на местах. А надо ли так? Ведь лежат те фолианты, напечатанные на хорошей бумаге, мертвым грузом. Конечно, голосовал за многие решения, правильные, человечные, справедливые. Только как жалко, что, несмотря на эти решения, преступность медленно снижается, что здравоохранение у нас не на высоте... Мало ли плохого, несовершенного… Да, я раздвоен. Одна истина остается по левую сторону, другая — по правую. Наверное, разные поколения по-разному думают, по-разному оценивают события.
Я вырос в Дагестане, в семье, в которой Ленина изучали по Сталину. Самого Ленина мало изучали. Больше Сталина цитировали. И первое стихотворение я о нем написал; совсем мальчишкой напечатал ту оду. Редактор газеты восклицал в передовой статье, что в горах не будет человека, который это стихотворение не выучит наизусть. Как тогда праздновали день приезда Сталина, ведь он автономию республики объявил!
За поэму, написанную о событиях тех лет: приезд вождя, получение автономии, рождение республики, день, который каждый считал днем своего рождения (я это искренне написал), — я получил тогда Сталинскую премию. В то время у моего народа все было связано с ним одним. Как быстро меняется история: сегодня дата празднования автономии в республике перенесена.
С другой стороны, я считаю, что у меня украдено время. Часть жизни украдена. От меня многое, оказывается, скрывали. Я жил в ауле, ходил в школу, и от меня скрывали какую-то часть истории, целый ее пласт. Одних поэтов скрывали, а других превозносили. Полностью я не знал тогда даже Маяковского. Есенина не знал, Блока. Я воспитывался на стихах Жарова, Безыменского, Виктора Гусева. Жизнь была огромным театром, и, что происходило за его кулисами, я о том не ведал. Я просто всему наивно верил. И когда в 1937 году четырнадцатилетним мальчишкой из газет узнал, что людей стали репрессировать, то мне воистину казалось, что сажают врагов народа.
Меня часто спрашивают, сильно ли было влияние отца. Как тут ответить? Я считаю Гамзата Цадаса великим поэтом, но стихотворцем я стал, когда самостоятельно, без его влияния серьезно занялся поэзией. В 1945 году, после войны, я приехал в Москву, поступил в Литературный институт. Приехал из многоязычной республики. У нас считалось (не приписываю себе, так говорят): кто соседа ругает — это дурак дома, глупец дома, кто другую нацию ругает — это дурак своей страны. Уважение к старшим, хорошее отношение к женщинам, гостеприимство — известные горские традиции. Детство мое — это отцовский дом, распахнутый перед гостем.
К отцу приезжали Николай Тихонов, красавец Владимир Луговской. Одиннадцать лет мне было, когда первые свои стихи я им читал. А они читали свои стихи отцу. Это они открыли отца всему свету. Позже приютили меня в Москве. Много возились со мной, много. Я не знал в ту пору самого элементарного: кто такие чукчи, евреи, кто такие русские. Я просто об этом не думал. В Большом театре Уланову в первый раз увидел — открытие. Тарасову во МХАТе — открытие. Пастернака встретил — открытие. Эренбурга услышал — открытие.
Митинги, обсуждения, осуждения — тоже открытия. Участвовал в одном из собраний и кого-то клеймил. Рядом со мной стояли иные известные писатели, которые тоже разоблачали. Обо всем увиденном я написал отцу. Тот срочно вызвал в Дагестан. «Ты читал произведения писателей, которых клеймишь?» — спросил он. «Нет, не читал, но пишут же о них в газетах». Отец строго посмотрел и произнес: «Ну какое же ты право имеешь, не читая книг писателя, судить его».
Не скажу, что тогда уж очень послушался отца, но в дальнейшем старался не поступать так опрометчиво. А митингов много было. По Пастернаку, по Твардовскому, по музыке, по космополитизму.
Но что же стало с моим народом в те годы? Вся партийная организация республики разгромлена, вся интеллигенция, которая революцию делала. Сжигались книги, которые люди, ставшие по чьему-то произволу виноватыми, собирали долгие годы.
…Радостно сегодня, когда Россия отмечает юбилеи Куликовской битвы, «Слова о полку Игореве», Пушкина... Но, к сожалению, значение истории подчас принижается. В Махачкале, например, на университетской кафедре отменено изучение дагестанской истории. Как же так можно? Изучение истории своего народа не мешает изучению истории других народов. Лично я, например, очень благодарен арабской культуре, потому что мой отец был образованнейшим человеком. Ромена Роллана он читал по-арабски, Толстого, Чехова, русские книги — по-арабски.
Я считаю, что любая культура заслуживает того, чтобы преклоняться перед нею. Как долго у нас считалось, что лучшее разрешение национального вопроса — умалчивание о нем. Все делалось так, будто вопрос этот давно снят с повестки дня.
Как же мы хотим приукрасить себя в своих собственных глазах!
Проблема отцов и детей во всем мире существует. У нас же делали вид, что она разрешена окончательно и бесповоротно. Будто бы все у нас гладко, без сучка — без задоринки. До того дотянули, что тяжело стало ошибки исправлять.
Многое пытался выразить в своих стихах. Я, правда, не публицист. Гражданственность у нас по-разному толкуют. Сейчас идет перестройка. Оглядываясь назад, нужно идти вперед — это необходимо. Иначе нельзя. Только стремление свое не показывать надо, а доказывать.
Но в каждом хорошем начинании, к сожалению, иногда появляется порча. Сейчас наблюдается то, что я бы назвал однобокостью: крикуны, говоруны, ниспровергатели. Под видом гласности — голосистое кликушество. А истина-то в серьезной дискуссии, в сопоставлении разных взглядов.
С другой стороны, если оглянуться назад, понимаешь, что одноцветность очень помешала развитию литературы. Какая радость — возвращение многих писателей! Если мы каким-то преступникам амнистию объявляем, почему в литературе амнистии не объявить!
Появление новых «старых» имен не должно умалять других авторов. Литература не та сфера, что, если кто-то пришел, другой должен уступать место. В литературе места всем хватит.
В Дагестане тоже иные думают: а не проглотит ли русская литература нашу национальную культуру? Это абсурд. Именно русская литература, революция утвердили нашу культуру, возвратили нам во многом нас самих.
Три учителя у нас: природа, годы и гениальность веков. О многом из того, что мы сейчас переживаем, еще Ленин предупреждал нас. О комчванстве, например. Коммунист у меня всегда ассоциировался с чистотой взглядов. Но сколько среди них было и есть еще случайных людей! Бумажных коммунистов.
Я был участником, делегатом семи партийных съездов. Особенно мне запомнились XXII съезд и XXVII. Потому что на них говорили о человеческом достоинстве, о совести, о правде, о взаимоотношениях людских. Я участвовал и во всех писательских съездах, начиная со второго. Второй съезд и последний, восьмой, были, по моему мнению, самыми интересными. Я не хочу умалять значения остальных съездов, они были в чем-то важными, но не было на них критических выступлений, все больше аплодисменты звучали, больше было показного, неискреннего единодушия. Не хватало на них яркого, острого слова Валентина Овечкина, Александра Твардовского, Михаила Шолохова.
Мне запомнились все речи Александра Фадеева, произнесенные с чувством, с достоинством, со страстью.

В рабочем кабинете под трель телефонных звонков

Недавно я был в Англии и от многих там слышал, что духовная столица мира сегодня — Россия, Советский Союз. Еще недавно мало интересовались тем, что у нас происходило. А нынче на Москву смотрит действительно весь мир. Смотрит с надеждой, с озабоченностью: победит ли перестройка? Я тоже задаюсь этим вопросом. Да, мы против культа личности, против насилия, против нарушения прав человека. Но я вижу ростки культа должности, препоны со стороны чиновников.
По нашим аульским законам вначале всегда старшего спрашивают, того, кто больше звезд видел. А сейчас собрания откладываются, свадьбы откладываются... Ждут, пока районный милиционер приедет, он «должность» привезет с собой, без которой нельзя начинать мероприятие. Я, естественно, не против должностей, но не следует преувеличивать их значение в каждом людском деле.
Ко мне, как к депутату, приходят люди: «Помогите попасть к тому-то и к тому-то». Мне уже кажется, что к министру простому человеку попасть невозможно. Тысячи людей ищут правду. Тысячи людей стоят в очередях канцелярий, пребывая в бесконечных ненужных командировках, отпусках за свой счет.
Сама наша борьба с бюрократизмом превращается подчас в говорильню. По-прежнему много различных бумаг, много пустых решений! Каждый день какие-то инициативы появляются. Но надо же старые доводить до ума, не забывать о них. Чувствую, заседаний стало больше, во всяком случае, в наших писательских организациях. И многие нерезультативны. Ибо на них занудство и тоска.
Литературное мастерство стало наследственным делом. В Литературном институте учились отцы, а ныне учатся их дети и внуки. Я бы назвал это родственным эгоизмом.
Эгоизм этот и в науке есть. И в искусстве. И в дипломатии. Даже в торговле. Слышал я такое недавно: на родственном совете решили одного представителя клана «сделать» Героем Социалистического Труда (и все труды приписали ему одному). Что бы вы думали? Удалось.
Не нравится мне и суета некоторых уже немолодых писателей, которые поскромнее должны себя вести. Они считают, что перестройка благодаря им наступила. Да, настал черед Пастернака. Но ведь не секрет, что иные из этих «немолодых» голосовали за исключение Пастернака. Никто из нынешних радетелей имени великого поэта не выступил в свое время в его защиту. А ведь они знали уже тогда все его стихи, все его произведения, знали, что он подарил России прекрасные переводы Шекспира, Гёте, Бараташвили. Отчего же молчали?
О Твардовском много говорят и пишут. Твердят, что музей Твардовского надо открывать, и все такое... Но, дорогие мои, сходите на его могилу. Посмотрите, в каком она запущенном состоянии. Хоть бы цветок положили. Где были те или иные из нынешних смелых, когда на публикации «Нового мира» сочинялись коллективные письма под названием «Привлечь к ответственности за...»? Где были они, когда травили Твардовского, уже больного, лежачего?! Почему же тогда не защитили большого поэта?
Последние годы мне посчастливилось, я очень дружил с Твардовским. Я не люблю хвастаться документами, но есть его письма ко мне, он приходил ко мне в гостиницу, я бывал у него дома. Что меня лично в нем привлекало? Отличное знание всей европейской, восточной поэзии, Хафиза, влюбленность в китайскую поэзию. Он был скромен. И в статьях своих, и в разговорах, и в делах. Был самостоятелен, самобытен. Никогда не стремился кому-то понравиться.
Вспоминаю знаменитый бар около Литинститута. Частенько я там бывал. Приходил и он. Не забыть задушевных разговоров. Мои стихи, честно говоря, он никогда не хвалил, а «Мой Дагестан» напечатал.
Стал я членом редколлегии «Нового мира». «Литературная Россия», членом редколлегии которой я был тогда, написала гнусную статью о «Новом мире» и об Александре Трифоновиче. Твардовский мне говорит: «Я написал протест, и ты, если хочешь, выбирай между мной и «Лит. Россией».
Он меня другом считал, но я не могу себя назвать его другом. Он для меня слишком могучий человек. Он не любил почему-то ездить в республики, но ко мне приезжал вместе с женой Марией Илларионовной. Показал я ему места Хаджи-Мурата. Помню, как я Марии Илларионовне собирал цветы, и он говорил: «Я травы люблю».
Я не видел его ни разу записывающим что-либо в записную книжку. Все старался запомнить. Как хорошо, что в моем архиве сохранилось много снимков о пребывании Твардовского в Дагестане! Глядя на них, я ощущаю, каким духовно богатым он был.
Поэтому поэму «Два сердца», написанную давно, я дал Твардовскому на прочтение. Он ответил мне письмом, которое я, конечно, храню. Письмо было суровым, Александр Трифонович резко меня критиковал. Я не обиделся на него за это, хотя считаю, что он не во всем прав. Зря Твардовского считают безгрешным. Безгрешных людей нет. И я уважаю его так, как, быть может, мало кто уважает. Это великий писатель. Но у него тоже были грехи. Быть может, в чем-то он был неискренен. Время было иное. Вообще история разберется.
Письмо его, хочу вернуться к этому, меня удивило. Он корил меня за то, что я беру тему из загробной жизни, что я якобы у кого-то перенял художественные приемы. Возможно, на себя намекал. Если так рассуждать, Твардовский в своем «Теркине на том свете» тоже не нов. Сколько до него было написано об аде и рае... Потом я понял, в чем дело, почему Александр Трифонович разъярился на меня. Его покоробило то, что свою поэму я читал какой-то другой персоне. А ему об этом сказали. Да, читал, но ведь это было моим правом. Персона — тогдашний редактор «Известий» Алексей Аджубей. Поэму мою он не напечатал. Так она пролежала в столе 25 лет.
Твардовский называл себя другом, но на самом деле он был моим учителем. Но этого он никогда не подчеркивал. Не выпячивал свое наставничество, свое учительство. Его поэзия была на стороне слабых, рядовых людей. А мы очень часто были на стороне сильных. Хотя это противоречит природе, природе литературы, мы как бы сало мажем маслом.
Меня всегда трогало, как дружили Фадеев, Федин, Светлов, Смеляков. Все встречались в ЦДЛ за чаем или бокалом вина, подолгу засиживались за дружеской беседой. Единственно Твардовский мне однажды сказал: «В ЦДЛ не ходи. Если хочешь выпить, иди в другое место».

Среди развалин древнего Дербента

Откуда только пошла гулять пресловутая формула о «поклонении перед Западом»? Преклоняться перед Гёте, перед Флобером, перед Гейне, преклоняться перед японской поэзией или китайской поэзией Ду Фу — разве плохо?!
С другой, правда, стороны, взаимовлияние Запада и Востока нивелирует национальные черты.
Быстрые побеги дает лишь национализм, подлинный интернационализм труднее воспитать. Вот примеры. Дагестанец женится на русской. Это преподносится как факт интернационализма. А дело-то все в самом элементарном и банальном: полюбили друг друга молодые. Или в колхозе работают люди пяти различных национальностей, и живут они мирно, дружно. Плоды интернационализма! — кричат твердолобые догматики. Значит, если колхозники намылят друг другу шею, не поделив, допустим, очередь за импортной косметикой, — это национализм? Глупость! Вообще-то мне кажется, что в Дагестане проблемы интернационального воспитания разрешены лучше, потому что в многоязычной нашей республике сама жизнь этого требовала. У нас есть места, которые освящены близостью людей разных национальностей. Конечно, великий русский язык стал для всех нас объединяющим вторым языком. Да, я поддерживаю двуязычие, билингвизм. Я согласен с Чингизом Айтматовым — это выход из положения. Двуязычие для наших народов — это как бы два родных языка.
Но двуязычие нельзя насаждать. Я говорю о своем народе, а дело грузин или эстонцев — принимать билингвизм или нет. Я считаю, чем больше языков знаешь, тем лучше. Для малочисленных народностей это особенно важно. Литературой оправдано: Чингиз Айтматов пишет по-русски, Эффенди Капиев писал по-русски, Фазиль Искандер пишет по-русски. А вообще человек должен знать не только свой родной язык. Помните чьи-то слова: сколько ты знаешь языков, столько раз ты человек. Я рад был бы сейчас и английским владеть, и французским. Но увы... Новое поколение, думаю, будет образованнее нас, а значит, «интернациональнее».
Языки, с материнским молоком впитанные, не исчезают со временем. И идет сейчас процесс не исчезновения, а утверждения языков. Только в последние годы в Дагестане созданы детские и взрослые журналы на пяти родных языках.
Без языка и без истории народа нет. Мой народ, быть может, не такой великий, но история дагестанского народа и богата, и поучительна. Все в ней переплелось: и беды, и радости человеческие. Так зачем обижать мой народ, кому этого хочется?! Тем не менее я читал в одной статье об исламе, что надо, дескать, переименовать те или иные названия или имена, связанные с религией. Я не за ислам, но оттого, что я буду Василий Гамзатов, а не Расул Гамзатов, ему что, автору той статьи, полегчает?
Даже название ансамбля «Ялла» похоже по звучанию на слово «аллах». Народ сам себя создает, сам выбирает себе имена. Насилие здесь бесплодно. Когда в свое время уничтожали мечети, уничтожали и историю, и архитектуру, и культуру народа.
Я с подозрением гляжу на людей, которые высокомерно говорят про историю других народов: «Приукрашивание...» В Узбекистане — древняя история. В Грузии — древняя история, в Армении — древняя история. Разве можно сомневаться в этом? Да и зачем? Что есть, то есть. Чья-то история моложе, чья-то древнее, глубже. Надо изучать друг друга. А не завидовать. Это же прекрасно, когда народы будут знать историю друг друга. Ведь столько еще непознанного в любой истории. Да, к примеру, русских людей повсюду встречают как старших братьев. Но элемент недоверия вызывают назначения, допустим, в хлопковые районы людей из Рязани. В этом видится некоторый просчет. Это дает пищу для разжигания националистических настроений.
Сейчас нужен культ человека. Не культ должности, а культ человека. Даже в 1937 году мы пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Но вольно дышать — это не только жить у себя дома, но и мир посмотреть, по Парижу поездить, лондонского тумана вдохнуть. Надо чаще выезжать за границу. Не общаясь с зарубежными странами, не имея научно-технических обменов, литературных, культурных связей, как можно двигаться вперед? Хорошо, что много в этом отношении сделано XX и XXII съездами партии. Надо срочно облегчить человеку оформление поездок за границу, снять нервозность в этих делах. Сколько комиссий надо пройти, бумаг оформить, чтобы выехать за рубеж! Ощущаю это на себе. В конце концов я не прогуливаться еду, а по литературным, государственным делам.
Образование получить у нас подчас тоже бюрократическая волокита. Зачем, к примеру, человеку из республики писать сочинение на русском языке? Меня старославянский язык обязывали учить. Мне он нужен сегодня? Ни разу не пригодился. Наверное, знание старославянского нелишне, но лично у меня такой надобности не было. Так вот, за сочинение с ошибками абитуриент из республики не попадает в институт. Считаю, что это несправедливо.
Как необходима сегодня тесная связь между людьми, народами! Есть у нас телефонная связь (правда, половина телефонов не работает), есть почтовые связи. Вот душевных связей больше надо, они самые главные.

В Гунибе, на месте пленения Шамиля

Очень больной для дагестанцев вопрос — судьба Шамиля, которого даже Маркс считал героем освободительного движения, национальным героем. В свое время Чернышевский, Добролюбов, многие русские люди высоко оценили его борьбу против колонизаторов. Он первым не нападал на Россию. Это царские генералы приказывали сжигать селения, аулы. И Шамиль возглавил борьбу за свободу. Почему его и сегодня иные продолжают считать реакционным деятелем? Бросают совершенно бездоказательные обвинения Шамилю, публично объясняются в ненависти к нему?
Но кто виноват, что появился такой герой Шамиль? Ответ один — царь, его завоевательские устремления. Если нападает враг, нельзя сидеть сложа руки. Это не в характере горца. Сам Шамиль никого не обидел. Только вот «обижал» царя в течение 25 лет, пока боролся с его экспансией, выражаясь современным языком...
Давно я уже написал и до сих пор не могу напечатать поэму «Шамиль». Не скажу, что это хорошая поэма, что это моя большая удача, но искренне верю тому, о чем рассказал. Некоторые люди у нас боятся имени Шамиля больше, чем волка в степи. Больше, чем самого царя, который воевал с ним. У одного руководящего работника я спросил: «Почему вы так боитесь Шамиля?» «Из-за того, что я Шамиля не упомянул, ничего не случится, а за то, что упомянул, меня снимут с работы», — ответил он мне. И в самом деле это так. В Дагестане шла пьеса, отражающая шамилевские битвы. Никто из руководства ее не смотрел. Между тем пьесу сняли по телефонному звонку.
Чего мы боимся? Истории? Правды? Самих себя? Или снова и снова страшимся жупела национализма? Но у Дагестана своя национальная история, а в этой истории свои герои, судьбы, свои сложные социальные коллизии. Зачем же «вырезать» историю, она ведь не кинопленка. Дагестан — республика, а не только заготовительный пункт. Имя Шамиля нельзя вырвать из нашего прошлого. Нельзя! К движению Шамиля, к его действиям с симпатией относились не только дагестанцы, но и лучшие русские люди, лучшие писатели России, социал-демократы. Этому движению сочувствовал великий украинец Тарас Шевченко, приветствовали ученые Азербайджана, Грузии, Казахстана. И в нашем современном Дагестане нет такого поэта, который бы не помянул добрым словом имя легендарного народного вождя. О нем писали Сулейман Стальский, Гамзат Цадаса, Эффенди Капиев. И потом — герой башкирского народа Салават Юлаев также сражался с царем, но имя его открыто, почитаемо. Шамиль же считается иными чуть ли не английским шпионом.
Мне дорога Россия. Я перевел многих русских писателей. Но почему же иные русские писатели, ученые бесцеремонно вторгаются в нашу историю, искажая ее, уродуя? Ведь нельзя отнять то, что в душе у народа.
Мы привыкли к «Хаджи-Мурату» Толстого; нельзя требовать от Шамиля и от Хаджи-Мурата, чтобы их сложные судьбы «вписывались» в сегодняшний день. Они противоречивы. Ведь борьба с царем длилась четверть века. Сами противники уважали Шамиля. Нельзя быть вульгаризаторами истории. Каждый народ в свое время воссоединялся с Россией при разных исторических обстоятельствах. Если будем рассматривать их борьбу за независимость как борьбу против русского народа, это будет глубокой ошибкой. Оскорбительной не только для коммунистов, но и для всех мыслящих людей.
В свое время вместе с Гией Данелия и Владимиром Огневым я написал сценарий «Хаджи-Мурат». Данелия должен был снимать эту картину. Но нашлись люди, которые сразу приклеили нашей работе ярлык: дескать, она мешает дружбе народов. Но почему мешает? Лев Толстой не мешает, а я мешаю? О Шамиле существует огромная литература, в том числе повесть Петра Павленко, давно не переиздававшаяся. С именем Шамиля связаны те или иные страницы уже нашей современной истории. Многие поплатились карьерой, судьбой, а то и жизнью только за то, что писатель, историк сказал правду об отношении к Шамилю, о его роли в истории дагестанского народа. Если кто-то думает, что для интернационального воспитания нужно именно так искажать историю, то он глубоко ошибается. Такое отношение лишь озлобляет человека. Перестройка должна коснуться и имени Шамиля. Это очень важно.

В запасниках картинной галереи, перед полотнами Халила Мусаева

Мы смотрим на картины знаменитого дагестанского живописца Халила Мусаева. Судьба его трагична. Родился он в селе Чох. Рано раскрылся как талантливый художник, иллюстрировавший русские, советские журналы. Он писал образы женщин-горянок, прекрасные картины, природу талантливо писал, с большой душой. В 1921 году Халил поехал учиться в Италию, там женился. По каким-то причинам на Родину не вернулся, остался на чужбине. Умер Мусаев в Нью-Йорке недавно. Его картины на Западе получили признание, имя его широко известно в Европе, в Америке. А вот в Дагестане имя X. Мусаева запрещено. Те, кто любит искусство, знают о нем, ценят его творения. Но официального признания он не получил до сих пор. Разве так можно? Судить человека, который не сделал ничего плохого своей Родине, своему народу?! В Дагестане не так уж много выдающихся художников. Разве можно бросаться такими, как X. Мусаев?! Он был, кроме всего, смелый, мужественный человек. У нас до революции запрещали рисовать человеческие лица. Халил рисовал образы людей, героев, образы певцов, образы красивых женщин. Он любил человека, горца, горячего, пылкого патриота. Повторяю, мы уголовников амнистируем, а вот талантливых людей, оставивших свой след, амнистировать боимся. Почему?

Во всемирно известном селении Кубачи

Еще одна проблема гложет меня. Судьба золотого и серебряного дела в Дагестане. Всего четыре мастера осталось. (Среди них М. Джамалудинов — уникальный талант, подвижник, настоящий творец.) А там конец, некому перенять секреты уникального народного промысла в республике. Сейчас мастер — как поэт-единоличник. Индивидуальное хозяйство поэта — его душа. И у златокузнеца так же. На весь мир известен дамасский кинжал. У нас не хуже — амузгинский. Клинками, изготовленными в Амузгине, пользовались полководцы, маршалы, сам Шамиль. Но вот аул переселили, и исчезли мастера. Да и аул сам исчезает, две-три семьи остается. А мастера эти были в свое время такие же прославленные, как кубачинские. Сегодня уникальные поделки кубачинцев, гоцатлинцев находятся только в музеях. Ленин называл дагестанских художников великими. Как же вышло, что в Дагестане не оценили этих мастеров? Приезжают туристы из-за рубежа, восхищаются, смотрят, ищут редкостные изделия. А мы к ним, можно сказать, равнодушны. Почему? По какому праву прервали нить времен? Это всесоюзного значения вопрос, всемирного значения. Горький писал Сулейману Стальскому: «Пусть вас бережет народ». Это был завет. Но он не всегда выполняется. Сегодня наши народные мастера — это не художники, с горькой усмешкой говорю я, потому что работают они для плана, стаканчики делают, роги. А скажите, как запланировать любовь? А мастерство? Иногда министерство культуры заключает с мастерами договор. Все заказы отражают современный стиль. В плохом смысле. Потому что и современный стиль бывает хорошим.
Со слезами я слышу стоны мастеров: «Мы умрем, нас не жалко уже никому, но нам некому передать свое искусство...»

На квартире, среди «острова женщин»

Есть у меня такая книга — «Остров женщин». Один я среди них и в своем доме: жена, дочки, внучки, сестра. Много написал я о любви, о девичьей гордости, о счастье матери. Считаю так: раньше женщина в чадре ходила, а поэзия была открытая, а сейчас женщина открытая, поэзия — в чадре. Новое стихотворение о женщине, насквозь людей видящей, написал я недавно. Хочешь, прочитаю?

ВАНГА

С экстрасенсом высшего ранга,
Из таких, что видят насквозь,
С прозорливой, чье имя — Ванга,
Повидаться мне довелось.

Я давно был о ней наслышан:
Из болгарской дальней земли
Похвалы ее званьям высшим
И до нас, в Дагестан, дошли.

Говорили: «Ванга чуть тронет,
Да не тронет — глянет едва,
И пред нею как на ладони —
Чем чужая душа жива».

Не терпелось мне —
— лгать не стану!
Себе цену узнать всерьез…
И подарок из Дагестана
Прозорливице я привез.

Подал старенькой для опоры,
Чтоб удобней было в пути,
Трость кизиловую в узорах —
Лучше посоха не найти!

На коре — где мягче, где резче —
Шло как будто сплетенье жил;
Может статься, искусный резчик
Смысл какой-то в узор вложил?..

Ванга тронула осторожно
Палку чуткой своей рукой,
Оперлась… («Надежно-надежно!»)
С тростью сделала шаг-другой…

Зашептала мало-помалу,
С кем я рос и учился где,
Так, как будто век вековала
Между кумушками в Цаде…

Показала мне, как на блюдце,
Все, что явно или тайком
Написали добрые люди
На меня в мой родной обком…

Может, знала она соседа,
Что дружил со мной много лет?..
Но, однако ж, к концу беседы
Понял я: ни при чем сосед!

—…Твой отец давно на погосте.
Мать позднее призвал аллах.
Спят они, но сжимают трости —
Вот такие ж трости —
в руках.

Спят, не зная забот и злобы,
Но как только к ним сын придет,
Сразу трости поднимут оба
И безжалостно пустят в ход!

— На меня обрушат?!
За что же?
Чем прогневал я дорогих?
Ну, грешил, когда был моложе,
Но теперь я скромен и тих!

— Ой ли? Трость говорит иначе.
Здесь в узорах —
все существо!
Знаешь, кто ты?
Ты — вор, растратчик
Сил и времени своего!

Свежей, юной души горенье
Ты бездумно пустил в распыл!
На бесплодные словопренья
Золотое время убил!

Что? Стихи?..
Но все ль пригодится
Людям в новые времена?
Слишком много ты пил водицы,
Что Кораном воспрещена!

Вот они — твои дни и ночи!
Все начертано на коре.
Сберегал ли ты дом свой отчий?
Помогал ли щедро сестре?!

С трудной правдой
всегда ль шел в ногу?
Был порой уклончив твой стих.
Оттого и томит тревога
За тебя стариков твоих!

Ты дружил…
Но с кем?
С кем попало!
Ты любил…
Я молчать должна:
Называть их всех не пристало,
Все же рядом сидит жена!..

Слушал я, смирясь поневоле,
Ядовитые эти слова.
Было мне обидно, тем боле
Что вещунья была права.

Не сорвалось ни капли фальши
С уст ее, ни словечка лжи…
Как же быть мне?
Как жить мне дальше?
Ванга мудрая, подскажи!

Неужели опять без счета
Колесить, свою жизнь губя,
На чужбине искать чего-то,
Потеряв самого себя?..

А когда замолчу однажды —
Я — как все мы тут —
временный гость —
Ждут меня родители,
каждый
Наготове держа свою трость.

По дороге в театр на вечер, посвященный 110-летию Гамзата Цадаса

Меня тревожит массовость в искусстве, в литературе. Ведь искусство не спорт. Одних писателей сейчас чуть ли не одиннадцать тысяч. На писательских съездах, стыдно было участвовать в этом, самый большой спор разгорелся не по какой-то важной творческой или государственной проблеме. Нет, во время голосования вокруг кандидатур. Но, если по высокому счету подходить, разве имеет значение та или иная кандидатура? Значение имеет только одно — талант. Как часто у нас случается: сначала мы раздуваем авторитет, а потом начинаем его поносить. Разве можно подходить так к духовным ценностям: то белым мажем, то черным? И наоборот. Как разобраться в этих метаморфозах поколениям молодых читателей? О наградах и званиях... Я народный поэт. Но я не хочу, чтобы меня народным называли. Твардовского не называют, Маяковского не называют, Блока не называют, Пушкина не называют. А почему в России нет звания народного поэта? Во Франции, в Италии? В нашей Грузии, наконец?! Если хочет народ, сам назовет. Ведь в слове «поэт» большая обязанность, ответственность, но не звание, не должность.
До какого бюрократизма мы докатились: по телефонным звонкам запрещаем спектакли, песни, по телефонным звонкам даже звания присваивают. Один чиновник звонит другому, и, не глядя друг другу в глаза, решают серьезные творческие, общественно значимые, я бы сказал, народные дела. А хочется открытых обсуждений, серьезности подхода к судьбам поэтов, художников.
Хоть мы критически оглядываемся назад, но я с удовлетворением вспоминаю прошлые дни литературы, широкие обсуждения литературных произведений. Какими демократическими были отношения друг с другом в годы моей молодости! Когда писатель писателю был ровесник и земляк. Фадеева я видел много-много раз, но поначалу стеснялся подходить к нему, скромность мешала. Но зато он был простым в отношениях с молодыми людьми, сам приходил в Центральный дом литераторов, не считал для себя зазорным. Иные же нынешние руководители считают ниже своего достоинства посидеть рядом с начинающими.
Думается мне, нам надо самокритично подходить к своим поступкам в прошлом и соотносить их с общественным поведением сегодня.
Я тоже ошибался. Но и у меня временем много украдено. Самобичеванием я не призываю заниматься, но храбрецы на час нам не нужны. Как пышно, приторно отмечался юбилей пятидесятилетия Союза писателей! Какие юбилейные дифирамбы пелись! Складывалось впечатление, что без одного-двух человек всей литературы не было бы вообще.
Сейчас поэму напечатать тяжелее, чем раньше. Сейчас редакторы считают, что больше 500 строк в поэме не может быть. Кто им дал такое право? Если бы так было, Твардовский поэмы не печатал бы. Блок поэмы не печатал бы. Почему нельзя печатать хорошие поэмы?! Тем более что многие из них — летопись революции. Ярослав Смеляков в журнале «Дружба народов» редактировал мою «Горянку», это четыре тысячи строк. Ее ведь напечатали. В «Литературной газете» Константин Симонов напечатал целиком мою поэму «Разговор с отцом». После этой публикации я получил от Фадеева письмо. Хорошее, доброе, доброжелательное письмо. Дело в том, что именно тогда у меня в нескольких местных журналах появились подборки стихов. А Фадеев, оказывается, за всем следил, по-отцовски внимателен он был к своим товарищам, коллегам-литераторам. Меня это очень удивило — как подробно он разбирал мои публикации. Но в письме было главное. «Не слишком ли Вы торопитесь печатать? — писал он — Надо торопиться работать, трудиться...» — был его совет.
«Не слишком ли торопитесь?» Я в вопросах приема не понимаю, но почему дело обстоит именно так, что дагестанского или якутского писателя сразу принимают в члены СП СССР? Пусть сначала он проявит свое лицо в родных местах, получит признание народа. Раньше писатели шли на бедность ради поэзии, а сейчас бедные сразу хотят быть богатыми через поэзию.
В Москве пятьсот поэтов. Это много. В Дагестане тоже надо ограничить количество членов Союза писателей. (Я думаю, что и в Якутии, и Осетии, в Бурятии, во всех республиках.) А то что получается: молодой человек выпустит две книги на родном языке, его мало кто знает и в других республиках, а он уже член Союза писателей СССР. Едет в Москву, говорит: я член СП СССР — и требует издания книги. Ему идут навстречу, и он уже диктует свои условия.
Отношение к поэтам сейчас изменилось, чиновников стало много. Раньше Константин Симонов звонил или телеграмму давал, просил о чем-то. Это вдохновляло.
Поэзия — интимное понятие. Поэзия не парад, со стихами человек уединяется, хочет побыть наедине с собой. И со словом. А у нас в поэзии митинговая любовь и телефонные поцелуи.
Может быть, поэтому, когда на встрече с избирателями я говорю о перестройке, об искусстве, о поэзии, меня спрашивают, когда завезут колбасу и когда будет водопровод. Понимаю их, своих избирателей, задача перестройки — дать людям и кусок хлеба, и честное, искреннее слово правды. И хлеб важен, и лира необходима... 

В аэропорту Каспий — при прощании

Сейчас я закончил книгу под названием «Концерт». Жизнь — концерт, мир — концерт, история — концерт.
Современная жизнь мне кажется непрекращающимся концертом. Развеселым, трагическим, будничным, одурманивающим. Читал я как-то эту поэму в одной аудитории. И меня спросили:
«Почему в ней нет концерта Пугачевой, рок-музыки?» Я не знал, то ли смеяться, то ли плакать.
Мне кажется иногда, что та нестабильность, эскапады перемен, сменяемость эпох, личностей, которые творятся на наших глазах, — это тоже некий вселенский несмолкаемый концерт, действо с трагической окраской. Труба, балалайка, орган... Одно возносится, другое — в пропасть.

Чем закончится этот великий концерт нашего бытия — знать бы! 

Беседу вел Ф. МЕДВЕДЕВ

1987

		На главную страницу