Годы

Недавние и давние года
Передо мной толпятся, словно люди,
Гляжу на них и думаю о чуде:
— Еще я жив — Гамзатов из Цада!

Года, года!
Мне памятен любой,
Они друг друга свергли, как владыки.
И вот сошлись, но их не схожи лики,
Почти как наши лики, меж собой.

В числе годов есть многие года,
Которые остались дорогими
Душе моей,
но встретившись с другими,
Печалюсь я, сгорая от стыда.

И если тех годов хотя бы день
Вернется вдруг и встанет на пороге,
Затмит мне душу аспидная тень
И вздрогну я, и сна лишусь в тревоге.

Былые вспоминаю времена,
Иные годы вправду что вершины.
Где доблестью прославились мужчины,
Чьи нашим дням созвучны имена.

И радуюсь, и плачу оттого,
Что, с тех вершин беря свои истоки,
Летят сквозь даль пленительные строки
В пределы удивленья моего.

Недавние и давние года,
Смятенье чувств и торжество и удаль,
Смотрю на них и думаю, не чудо ль:
— Еще ты жив — Гамзатов из Цада!

Сокурсникам по Литинституту

Когда-то стихи мы друг другу
Читали в пылу молодом.
И строфы ходили по кругу,
Как будто бы чаша с вином.

Все помнят лицейские своды
От святости и до грехов.
Друг другу, как в лучшие годы,
Уж мы не читаем стихов.

И лихо не спорим, как прежде,
И песен былых не поем.
И недругов в дерзкой надежде
Анафеме не предаем.

Где бедные наши пирушки,
Где крылья за нашей спиной?
Где милые наши подружки,
Слова о любви под луной?

Прошлись, как по вешнему лугу,
Глас неба в нас словно притих.
Все меньше вопросов друг другу,
Все реже ответы на них.

Есть в славе опасность недуга,
Взошли на вершины одни,
Читать недосуг им друг друга
И тех, кто остался в тени.

Но мы пред собою не лживы
И трезвым достигли умом:
Не все,
что живет, пока живы,
Жить будет, когда мы умрем.

И часто мне снитесь не вы ли,
Незримых достойные крыл,
И те, кто меня позабыли,
И те, кого я не забыл?

Иду вдоль бульвара Тверского,
Плывет надо мною луна,
И счастлив по-дружески снова
Я ваши шептать имена.

Чингизу Айтматову

Даруй душа, устам всевластным слово,
Налей-ка, кравчий, в кубок не кумыс.
Прекрасна жизнь — в том убеждаюсь снова,
Приветствую тебя, мой друг Чингиз!

На праздник твой сквозь дымчатые дали
Слетелись мы, но в этот звездный час
Я оттого не в силах скрыть печали.
Что нет твоих родителей меж нас.

И мысленно склоняю я колени
Пред матерью твоей. И не впервой
С ней заодно и не в обличье тени
Мне предстает отец погибший твой.

Сумел, Чингиз, порадовать ты маму
И не подвел отца наверняка
Тем, что когда взошел на Фудзияму,
Ни на кого не глянул свысока.

Шипучий дар играет в кубке, пенясь,
Пью за тебя до дна, названый брат,
Мой именитый полуевропеец,
Мой знаменитый полуазиат.

И как бы волны ни метались шало
И челны ни менялись в свой черед,
Но в гавани всего земного шара
Входил и входит белый пароход.

Ты не суди Гамзатова Расула,
Завидует тебе он с той поры,
Как Джамиля аварского аула
Платком венчала шею Пульсары.

Скачи, наездник, на коня надеясь,
Касайся неба и не знай преград,
Мой именитый полуевропеец,
Мой знаменитый полуазиат.

К Отечеству в любви мы все едины,
И в том твоя заслуга велика,
Что сделались киргизские вершины
Во много раз видней издалека.

Ответ Ираклию Андроникову на приглашение
с группой поэтов поехать в Михайловское

Благодарю, Ираклий, что меня
По старой дружбе ты не забываешь
И к Пушкину поехать приглашаешь
По случаю торжественного дня.

Но стоит ли, Ираклий, для речей
Врываться нам в Михайловское с шумом,
Где он творил, где предавался думам,
Где в тишине был слышен треск свечей?

Хозяин дома окна закрывал,
Чтоб слуха не тревожили сороки,
Когда роиться начинали строки
И с неба ангел стремя подавал.

Со школьных лет до роковой черты
Весь век стихами Пушкина мы бредим.
Давай с тобой вдвоем к нему поедем,
Служенье муз не терпит суеты.

Не знаешь ли, Ираклий, почему
Я вспоминаю нынче постоянно
О том, как Пущин тихо и нежданно
Примчался на свидание к нему?

Давай с тобою Пушкина почтим
И, не сказавши женам и соседям,
В Михайловское тайно мы уедем
И головы седые преклоним.

***

К. И. Чуковскому

I

Причастный к событиям многим,
Судьбою ты был возносим,
Как мудрость над знаньем убогим,
Как совесть над словом кривым.

И мир с четырьмя сторонами
К тебе незабвенно привык.
И вновь ты беседуешь с нами,
Бедовый и вещий Старик.

И высятся гордые сосны
Над этой беседой вокруг,
Связуя зеленые весны
И время клубящихся вьюг.

На посох слегка опираясь,
Ты бродишь со мной дотемна,
Иным из ушедших на зависть,
Связуя собой времена.

II

Ровесник разных поколений,
Среди других ты и меня
Почтил вниманьем, добрый гений,
Вблизи очажного огня.

И я познал страстей пучину,
Куда давно себя ты вверг,
И на тебя, как на вершину,
Всегда смотрел я снизу вверх.

И всякий раз при нашей встрече
Сходились, как в былые дни,
Мои великие предтечи,
Друзья старинные твои.

И не меня ль на перевале
Венчал ты, будто бы Казбек,
Рукой,
которую пожали
Минувший и двадцатый век.

Костер Твардовского

Полуопавшею листвой
Окрест кровоточили дали,
Когда с тобою мы лежали
В одной больнице под Москвой.

Тех дней душа забыть не в силе,
Все было, кажется, вчера.
Дожди, я помню, зарядили,
Шла поздней осени пора.

В лес,
покидаемый грачами,
Нередко за полдень, до тьмы,
На разрешенную врачами
Прогулку выходили мы.

Вставали ельнику на смену
Там чернолесия кусты.
И властно раздвигал их стену
Рукою бережною ты.

И на тропу,
что ведал ране,
Вступал, чуть голову клоня,
И к полюбившейся поляне
Привычно выводил меня.

Вздыхал,
закуривал
и хворость
Благоговейно забывал,
Когда опавший лист и хворост
Неспешно в кучу собирал.

И я включался в это дело,
И вспоминаю до сих пор,
Как в дни ненастья ты умело
Мог вестовой разжечь костер.

Дым улетал к другим планетам,
Свиваясь в горькое кольцо.
И золотой огонь при этом
Твое подсвечивал лицо.

Ты любовался поединком
Огня и ветра,
щуря взор.
Манил бродивших по тропинкам
Иных больных к себе костер.

И жаждущие утешенья
Среди казенного двора,
Они просили разрешенья
Побыть у твоего костра.

И, всласть вдыхая воздух дымный,
Готовы были до утра
Внимать тебе,
гостеприимный
Хозяин вольного костра.

И в том была твоя заслуга,
Что всякий раз
наперекор
Грозе смертельного недуга
Ты вел о жизни разговор.

И откровенный норов слога,
Как чистой совести сестра.
Тобой взлелеянная строго,
Являла правда у костра.

В ее удаче не изверясь,
Желал ты ближнему добра.
И походил костер на ересь
Среди больничного двора.

И вот однажды
не печальник,
Чей искони приветлив лик,
А местный сумрачный начальник
Перед костром твоим возник.

И заявил:
— Больной Твардовский,
Я отвечаю за надзор.
И вы,
коль есть запрет таковский,
Извольте погасить костер!

Но ты в пожаре листопада
Ему достойный дал отпор:
— Ступайте прочь! Вам знать бы надо,
Что мой неугасим костер!..

Когда несли тебя к могиле,
Шел снег. Печаль была остра.
Молюсь, как годы мне сулили,
На пламень твоего костра.

И у свободы он в почете,
И не подвластен никому,
И ложь в сусальной позолоте
Не смеет подступить к нему!

Нас двадцать миллионов

От неизвестных и до знаменитых,
Сразить которых годы не вольны,
Нас двадцать миллионов незабытых —
Убитых, не вернувшихся с войны.

Нет, не исчезли мы в кромешном дыме,
Где путь, как на вершину, был не прям.
Еще мы женам снимся молодыми,
И мальчиками снимся матерям.

А в День Победы сходим с пьедесталов,
И в окнах свет покуда не погас,
Мы все от рядовых до генералов
Находимся незримо среди вас.

Есть у войны печальный день начальный,
А в этот день вы радостью пьяны.
Бьет колокол над нами поминальный,
И гул венчальный льется с вышины.

Мы не забылись вековыми снами,
И всякий раз у Вечного огня
Вам долг велит советоваться с нами,
Как бы в раздумье головы клоня.

И пусть не покидает вас забота
Знать волю не вернувшихся с войны,
Когда вы отличаете кого-то
Иль снова не прощаете вины.

Все то, что мы в окопах защищали
Иль возвращали, кинувшись в прорыв,
Беречь и защищать вам завещали,
Единственные жизни положив.

Как на медалях, после нас отлитых,
Мы все перед Отечеством равны
Нас двадцать миллионов незабытых —
Убитых, не вернувшихся с войны.

Где в облаках зияет шрам наскальный,
В любом часу от солнца до луны
Бьет колокол над нами поминальный
И гул венчальный льется с вышины.

И хоть списали нас военкоматы,
Но недругу придется взять в расчет,
Что в бой пойдут и мертвые солдаты,
Когда живых тревога призовет.

Будь отвратима, адова година.
Но мы готовы на передовой,
Воскреснув, все погибнуть до едина,
Чтоб не погиб там ни один живой.

И вы должны, о многом беспокоясь,
Пред злом ни шагу не подавшись вспять,
На нашу незапятнанную совесть
Достойное равнение держать.

Живите долго, праведно живите,
Стремясь весь мир к собратству сопричесть,
И никакой из наций не хулите,
Храня в зените собственную честь.

Каких имен нет на могильных плитах,
Их всех племен оставили сыны.
Нас двадцать миллионов незабытых —
Убитых, не вернувшихся с войны.

Падучих звезд мерцает зов сигнальный,
А ветки ив плакучих склонены.
Бьет колокол над нами поминальный,
И гул венчальный льется с вышины.

Ремонт рейхстага

Под сенью собственного
флага
На стенах взятого рейхстага
Мы начертали письмена:
«Конец войне!», «Победа!»,
«Слава
Тебе, советская держава!»
А рядом — наши имена.

Перед грядущими веками
Мы начертали их штыками.
Когда окончили поход.
И слез не прячут ветераны,
Подняв не рюмки, а
стаканы,
Вернувшись в сорок пятый
год.

Но лег рубеж в самом
Берлине,
И на заречной половине
Отремонтирован рейхстаг.
Велась работа быстротечно,
И не без умысла, конечно,
Осуществлялся этот шаг.

Хоть камень крепче,
чем бумага,
Был дан приказ: со стен
рейхстага
Стереть автографы солдат.
Притом в заносчивой
гордыне
Решили в Западном
Берлине
И время повернуть назад.

Но время не переупрямить,
И сохранит людская
память,
А с ней свободная молва,
Какие были на рейхстаге
Начертаны рукой отваги
Неистребимые слова.

В окружении

Мариэтте Шагинян

Была в окружении рота,
Сражаясь в смертельном кругу,
И вскоре не выдержал кто-то
И сдался на милость врагу.

Но бой продолжался, как прежде,
И волею был одержим
Приказ оставаться в надежде,
Приказ пробиваться к своим.

А недруг сулил им другую
Судьбу не ценой головы:
— Сдавайтесь!
Прорвать круговую
Засаду не сможете вы!

Но верность хранили зароку
Солдаты, шатаясь от ран.
И вел их, подобно пророку,
В кровавых бинтах капитан.

Он не обещал им почета,
А только — на волю права.
Прорвав окружение, рота
Была ни жива, ни мертва.

И славной свободы при этом
Известна ей стала цена…
Бывать в окруженье поэтам
Случалось во все времена.

Чуть теплились звезды надежды,
Мерцая над словом живым.
— Сдавайтесь!—
кричали невежды,
К мундирам прильнув голубым.

Страшась, что имеют поэты
Над словом пророческим власть,
— Сдавайтесь!—
кричали клевреты,
Меняя крапленую масть.

И кто-то сдавался на милость
Поправшему совесть врагу,
Но кровь непокорно дымилась
На грозном январском снегу.

И гроб на санях до рассвета
Сокрылся,
а рядом конвой.
Но юноша в чине корнета
Бесстрашно рискнул головой.

Отважно поэты сражались,
И честь им была дорога.
К потомкам они прорывались,
Прорвав окруженье врага.

Всех лучше им стала при этом
Свободы известна цена.
Бывать в окруженье поэтам
Случалось во все времена.

***
Неслась звезда сквозь сумрачные своды,
И я подумал, грешный человек.
Что, промотавший собственные годы,
Живу, чужой присваивая век.

Не раз об этом думал я и ране,
Как будто каясь на хребтах годин.
Не оттого ль, что надо мной в тумане
Трубил прощально журавлиный клин?

Бродил ли я ущелием забытым,
Ручей ли видел, что в жару зачах,
Охотника встречал ли я с убитым
Оленем неостывшим на плечах.

Смотрел ли на огонь закатнокрылый,
Дрова испепелявший не впервой,
Стоял ли перед братскою могилой,
Как будто бы с повинной головой.

Мне снова вспоминалися поэты.
Что не достигли лермонтовских лет,
Но песни, что когда-то ими спеты.
Еще поныне изумляли свет.

А может, взял я крылья их тугие
И слово, что роднится с высотой,
Как взяли в жены их невест другие,
Окольцевав под свадебной фатой?

И мнилось мне,
достойному свободы,
Покорства слов и непокорства рек,
Что, словно дни свои растратив годы,
Живу, чужой присваивая век.

Не потому ль других надежд на свете
Милей одна мне — умереть в чести.
Пред памятью погибших я в ответе,
Душеприказчик сгинувших в пути.

Идущий за мною вслед

Стремлюсь, сединой повитый,
Узнать, что ты за поэт,
Молодостью знаменитый,
Идущий за мною вслед.

Стрелок ли ты из хваленых,
А вдруг настоящих нет
В твоих газырях патронов,
Идущий за мною вслед?

Что людям поведать хочешь,
Решив удивить весь свет?
Грядущему что пророчишь,
Идущий за мною вслед?

Я сам себя предвосхитил,
Чтоб ты, не страшася бед,
У неба огонь похитил,
Идущий за мною вслед!

Как в схватке, держаться между
Двух сабель тебе не след.
Мою оправдай надежду,
Идущий за мною вслед!

Являя свою повадку,
В подножье семи планет
Бросай мне скорей перчатку,
Идущий за мною вслед!

И верь, променять готов я
Известность, как амулет,
На юность твою годов я,
Идущий за мною вслед.

***
День и ночь рождены для добра —
Дети времени — брат и сестра.

И от века они по планете
Только порознь ходят всегда,
А Земли первозданные дети —
Это люди, огонь и вода.

Над рекою костер языкато
Рвется в небо.
И рад до утра
Видеть я красноликого брата,
Слыша, как напевает сестра.

Открыл я книгу вековую

Любви чреваты рубежи
Всем, от измены до коварства,—
Здесь гибли многие мужи,
Как на границе государства.

Печальной повести листы.
Открыл я книгу вековую:
Скажи мне, женщина, где ты
Была в минуту роковую?

Зачем в неведенье спала,
Задув огонь оплывшей свечки,
Когда два черные ствола
Нацелились у черной речки?

Ты перед вечностью в долгу
За то, что с белыми крылами
Тогда не встала на снегу
Пред воронеными стволами.

Не ты ли в час, когда сожгла
Письмо, чей пепел сжала в горстке,
Спасти поручика могла
От глупой ссоры в Пятигорске.

И не взяла б под Машуком
Поэта ранняя могила,
Когда бы с вечера тайком
Его в объятья ты сманила.

Когда бы светом звездных глаз
Ты подсветила путь возврата,
В лесной трясине б не увяз
Горячий конь Хаджи-Мурата.

Невеста из аула Чох,
Тебя сумел я оправдать бы,
Когда б издать не просто вздох
Решилась бы во время свадьбы.

Зачем твой крик не прозвучал
И не узнали люди тут же,
Что яд подсыпан был в бокал
Эльдарилава из Ругуджа.

Верней, чем верный талисман,
Среди житейской круговерти
Спасай нас, женщина, от ран
И заблуждения и смерти.

Но пусть, страдая и любя,
Лихой достойные кончины,
Готовы будут за тебя
Собой пожертвовать мужчины.

Баллада о женщине, спасшей поэта

День ушел, как будто скорый поезд,
Сядь к огню, заботы отложи.
Я тебе не сказочную повесть
Рассказать хочу, Омар-Гаджи.

В том краю, где ты, кавказский горец,
Пил вино когда-то из пиал,
Знаменитый старый стихотворец
На больничной койке умирал.

И, превозмогающий страданья,
Вспоминал, как, на закате дня
К женщине скакавший на свиданье,
Он загнал арабского коня.

Но зато в шатре полночной сини
Звезды увидал в ее зрачках,
А теперь лежал, привстать не в силе,
С четками янтарными в руках.

Почитаем собственным народом,
Не корил он, не молил врачей.
Приходили люди с горным медом
И с водой целительных ключей.

Зная тайну лекарей Тибета,
Земляки, пустившись в дальний путь,
Привезли лекарство для поэта,
Молодость способное вернуть.

Но не стал он пить лекарство это
И прощально заявил врачу:
— Умирать пора мне! Песня спета,
Ничего от жизни не хочу.

И когда день канул, как в гробницу,
Молода, зазывна и смела,
Прикатила женщина в больницу
И к врачу дежурному прошла.

И услышал он:
Теперь поэту
Только я одна могу помочь,
Как бы ни прибегли вы к запрету,
Я войду к поэту в эту ночь!

И, под стать загадочному свету,
Молода, как тонкая луна,
В легком одеянии к поэту,
Грешная, явилася она.

И под утро с нею из больницы
Он бежал, поджарый азиат.
И тому имелись очевидцы
Не из легковерных, говорят.

Но дивиться этому не стали
Местные бывалые мужи,
Мол, такие случаи бывали
В старину не раз, Омар-Гаджи.

И когда увидят все воочью,
Что конца мой близится черед,
Может быть, меня однажды ночью
Молодая женщина спасет.

***
Захочет любовь, и в клубящейся мгле
Багряный цветок расцветет на скале,
И снег зажурчит на вершине.

Но в каменном сердце во все времена
Не в силах посеять она семена,
В нем терн прорастает поныне.

Смиряла любовь даже царственный гнев,
И кротким, как агнец, вдруг делался лев,
Лань рядом паслась, не робея.

Я видел воочию, как, зла не тая,
Под флейту факира танцует змея
На площади людной Бомбея.

И тихо любовь мне шепнула:
— Умей
Ты действовать, как заклинатели змей.—
И грустный напомнила случай:

Одна балерина в недавнем году,
Что с флейтой волшебной была не в ладу,
Змеей обернулась гремучей.

Словами любви, это помнит весь свет,
Великий целитель и славный поэт,
Недуги лечил Авиценна.

Завидная участь, счастливый удел,
Такие б стихи написать я хотел,
Где слово — лекарству замена!

***
Чтобы рвануться в схватку, у мужчины
Есть только две достойные причины.
И первая: родной страны защита,
Граница чья пред недругом закрыта.

Вторая — долг, что предками завещан,
Мужчинам всем повелевает он:
Собой рискуя, защищайте женщин,
Как на дуэлях пушкинских времен.

Чтоб песню спеть, от века у мужчины
Есть только две достойные причины.
И первая: любовь к земле родимой,
Которая вошла нам в плоть и в кровь
И сделалась звездой неугасимой.
Вторая — это к женщине любовь!

Коня увидишь — поклонись

Наездник спешенный,
я ныне,
По воле скорости самой,
Лечу к тебе в автомашине:
— Встречай скорее, ангел мой!

Там, где дорога неполога,
Давно ли, молод и горяч,
В седло я прыгнуть мог с порога,
Чтоб на свиданье мчаться вскачь?

Был впрямь подобен удальцу я,
Когда под вешнею хурмой
Коня осаживал, гарцуя:
— Встречай скорее, ангел мой!

Случись, потянет ветром с луга
И ржанье горского коня
Вдруг моего коснется слуха,
Вновь дрогнет сердце у меня.

Хоть в небесах извечный клекот
Над головой еще парит,
В горах все реже слышен цокот
Железом венчанных копыт.

Но все равно в ауле кто-то
С коня под звездной полутьмой
Ударит плетью о ворота:
— Встречай скорее, ангел мой!

И до сих пор поет кавказец
О предке в дымной вышине,
Как из чужих краев красавиц
Он привозил на скакуне.

В конях ценивший резвость бега,
Надвинув шапку на чело,
Во время чуткого ночлега
Он клал под голову седло.

И помню, старец из района
Сказал, как шашку взяв подвысь:
— Коль из машины иль вагона
Коня увидишь — поклонись!

И все мне чудится порою,
Что я коня гоню домой,
И вторит эхо над горою:
— Встречай скорее, ангел мой!

Откровение коварной жены

Дрожи оттого, что забыла покой
Я, собственной мести во всем потакая!
Еще покажу тебе, кто ты такой,
Еще покажу тебе, кто я такая.

Предать постараюсь стоустой молве
Хабар, что мужчиной ты стал недостойным.
При всех на ослиной твоей голове
Папаху ведром заменю я помойным.

Скомандую, как наведу пистолет:
Усы свои сбрей подобру-поздорову,
Теперь их подкручивать времени нет,
Обед приготовишь, подоишь корову!

А станешь противиться —
целый аул
Заставлю подняться, тревогой объятый,
Как с крыши начну я кричать: — Караул!
Меня порешить хочет муж мой проклятый!

Поклонишься мне, словно куст на ветру,
Захочешь сбежать — сразу кинусь вдогонку.
Я шкуру с тебя, как с барана, сдеру,
К зиме из которой сошьют мне дубленку.

Запомни: обучена грамоте я,
Недолго грехов приписать тебе гору.
И явится в дом к нам милиция вся,
Когда я письмо настрочу прокурору.

И, властная как восклицательный знак,
Приема потребовав без проволочки,
Где надо ударю я по столу так,
Что вмиг разлетится стекло на кусочки.

Узнаешь, разбойник, кто прав, кто не прав,
Тебе отомстить мне возможность знакома.
Могу, на себе я одежду порвав,
Войти и без пропуска в двери обкома.

Хизриевой быстро найду кабинет,
Рыдая, взмолюсь:
— Патимат, дорогая,
Спаси, погибаю в цветении лет,
Мучителя мужа раба и слуга я.

Живу как при хане, о воле скорбя,
Стократ этой доли милей мне могила.—
Хизриева голову снимет с тебя —
На деле таком она руку набила.

Но если ее не сумеет рука
Настигнуть тебя беспощадней затрещин,
Тогда напишу заявленье в ЦК,
Где чутко относятся к жалобам женщин.

Еще пред партийным собраньем ответ
Ты будешь держать!
Позабочусь об этом,
Еще ты положишь партийный билет,
Прослыв на весь свет негодяем отпетым.

Потом разведусь я с тобой, дураком,
Останешься с тещей средь отческих стен ты,
А я загуляю с твоим кунаком
И стану с тебя получать алименты.

Запомни, что женщина в гневе сильна,
Как в страстной любви, и тонка на коварство.
Когда-то в былые она времена
Умела, озлясь, погубить государство.

Я стану твоею судьбой роковой
И, гневом, как молния в небе, сверкая,
Еще покажу тебе, кто ты такой,
Еще покажу тебе, кто я такая.

***
Впервые провинившись пред тобою, —
«Прости меня», — я прошептал с мольбою.

Когда второй я провинился раз,
Пришел к тебе, не поднимая глаз.
Ты посмотрела на меня с упреком,
Напоминая, словно ненароком,
Что есть у милосердия предел.

И в третий раз я провинился вскоре
И сам признался в собственном позоре
И ни на что надеяться не смел.

Я видел взгляд, наполненный тоскою
Над пересудом ветреной молвы.

И вдруг великодушною рукою
Коснулась ты повинной головы.

Завещание Махмуда

Могильной землею нетяжко меня
Укройте, почтенные люди селенья,
Чтоб слышать я мог,
как пандуры, звеня,
Любовь, что воспел я, хранят от забвенья.

Еще вас молю:
в изголовье моем
Оставьте оконце,
чтоб мог я воочью
Увидеть, как песню затеплила ночью
Печальница в черном пред поздним огнем.

Молю вас: оставьте пандур мой со мной,
Чтоб здесь не терял я пожизненной власти
И слился в постели порою ночной
С возлюбленной стих мой, исполненный страсти.

***
Читая вас, я удивляюсь снова,
Как вы могли, глашатаи сердец,
О матерях не написать ни слова,
Махмуд, Эльдарилав и мой отец?

И говорит Махмуд из Кахаб Росо:
— Я не сводил с Марьям влюбленных глаз,
Ты своего не задал бы вопроса,
Когда бы увидал ее хоть раз.

Марьям я поклонялся безраздельно,
Ее певцом прослыв между людьми,
И вспомнил мать
лишь в миг, когда смертельно
Был выстрелом сражен из-за любви.

И вторить стал Эльдарилав Махмуду:
— Клянусь, и я не мог предугадать,
Что, Меседо увидев,
позабуду
И целый свет, и собственную мать.

И лишь когда отравленную в Чохе
На свадьбе чашу осушил до дна.
Окликнул мать я на последнем вздохе
И предо мной явилася она.

— А что же ты под небом Дагестана
Мать не воспел? —
спросил я у отца.
— Не помнил я, осиротевший рано,
Ее заботы, песен и лица.

Завидных строк наследник полноправный,
О, как бы я,
глашатаи сердец,
Воспел бы мать, имея дар ваш славный,
Махмуд, Эльдарилав и мой отец.

***
Как на схватку ашуга ашуг,
Сам себя вызываю я в круг:

— Чем ты славен и чем ты силен?
— Тем, что смолоду вечно влюблен!
— А в кого? Расскажи не тая!
— Знают женщины лучше, чем я!

— Что ты понял, ответь? — Лишь одно,
Что грешу я стихами давно.
— А чего ты не понял, хоть сед?
— Я от бога поэт или нет!..

Как на схватку ашуга ашуг,
Сам себя вызываю я в круг:

— Кто ты будешь?— Я горский посол!
— Что ты знаешь?— Откуда пришел!
— А чего ты не знаешь тогда?
— Дня, когда я уйду и куда!

— Что ты видишь, касаясь пера?
— Вижу то, что случилось вчера.
Но как в дымке все то для меня,
Что случилося третьего дня…

Как на схватку ашуга ашуг,
Сам себя вызываю я в круг:

— Что ты слышишь с отеческих круч?.
— Голос неба из аспидных туч.
— А еще что ты слышишь с тропы?
— Слышу рукоплесканье толпы,
Черной зависти ропот глухой
За спиною удачи лихой.

А хотелось услышать бы мне
Голос горных вершин в тишине…

Как на схватку ашуга ашуг,
Сам себя вызываю я в круг:

— С красным солнцем за левым плечом,
Давний путник, покаешься в чем?

— Видел, грешный, я улиц гульбу,
В честь веселья из ружей пальбу,
Но заметить порой, видит бог,
Горя в доме соседа не мог.

— Если встать, крутизне вопреки,
Над седой колыбелью реки,
Что предстанет с вершины внизу?
— Мир, себя погрузивший в грозу.

И не зря в этом мире хочу
Я надежды затеплить свечу.

— Даль познав с перезвона стремян,
Где бывал ты?
— Во множестве стран.
— А куда не проник ты за век?
— В тайну смысла, чем жив человек!

Пять песен Хаджи-Мурата

Пять раз моя прострелена папаха,
Наиб, достойный сабли и коня,
Хаджи-Мурат
я, родом из Хунзаха,
Как пять молитв, пять песен у меня.

И первая для матери, чтоб знала:
Моя еще не срублена башка,
И скакуна мне удаль оседлала,
И неразлучна с саблею рука.

Вторая песня, схожая с молитвой,
Для Дагестана, чья бедна земля,
Где наречен был,
вознесенный битвой,
Я — правою рукою Шамиля.

Хочу, чтобы земля родная знала:
Моя еще не срублена башка,
И скакуна мне удаль оседлала,
И неразлучна с саблею рука.

А третья песня для жены,
с которой
Нечасто я бывал наедине.
Наследник мой пусть будет ей опорой,
Когда она заплачет обо мне.

Я песню для нее пою, чтоб знала:
Моя еще не срублена башка,
И скакуна мне удаль оседлала,
И неразлучна с саблею рука.

А песнь моя четвертая для сына,
Вблизи и вдалеке родных вершин
Врагов моих всех знает до едина
Воинственный, единственный мой сын.

Хочу, чтоб в нем душа лихая знала:
Моя еще не срублена башка,
И скакуна мне удаль оседлала,
И неразлучна с саблею рука.

А недругу, над лезвием булата,
Пред боем песню пятую пою:
— Не отступай, встречай Хаджи-Мурата,
Я по тебе соскучился в бою.

Хочу, чтоб сторона чужая знала:
Моя еще не срублена башка,
И скакуна мне удаль оседлала,
И неразлучна с саблею рука.

Я свиданье женщине назначил

Не хочу, мятежный мой Кавказ,
Чтоб стрельбой меня ты озадачил,
Потому что нынче в звездный час
Я свиданье женщине назначил.

Не торгуй трехлетних жеребцов
На торгах, что ломятся от гулов,
Верховых не шли ко мне гонцов
И уйми глашатаев аулов.

Сделай милость, вздыбленный Кавказ,
Как быкам в обуглившейся сини,
Черным тучам ты отдай приказ,
Чтобы лбов не сталкивали ныне.

Я молю тебя:
угомонись
И в лихом Гунибе и в Хунзахе,
Перестань, засватывая высь,
На луну забрасывать папахи.

Бурной крови славя колотье,
Я назначил женщине свиданье,
Не пугай обвалами ее,
Прояви, Кавказ мой, пониманье.

Я прошу тебя:
повремени
Вскачь коней бросать, паля из ружей,
Амузгинской сталью не звени,
Не дыши с вершин каленой стужей.

Если б только ведал ты, какой
Я свиданье женщине назначил,
Может быть, ты собственной рукой
Многое во мне переиначил.

Старых ран, Кавказ, не береди
И не строй завалы на дороге.
Отмени на этот день дожди,
Отмени на эту ночь тревоги.

Не греми каспийскою волной,
Что приводит скалы в содроганье,
Потому что женщине одной
Я назначил в звездный час свиданье.

***
Изнывая в любовной тоске,
Я, познав нетерпения муки,
Профиль твой на приморском песке
Рисовал, словно мальчик, в разлуке.

Под осколком скалы на скале
Возникал он в небесном чертоге.
И на мерзлом вагонном стекле,
Как резцом, нанесенный в дороге.

Вот заветных стихов черновик,
Где легко под моею рукою
Как созвучие лик твой возник
По соседству с начальной строкою.

Взором мысленным изображал
Я на кубках черты твоей стати,
Как насечкою ими венчал
Серебро боевой рукояти.

А в стихах рисовал я, любя,
Отвергая границы степенства,
В многих образах женских тебя,
Но достичь не сумел совершенства.

***
Много скакунов из табуна
Оседлал я
и родным пределом
Мчался, опершись на стремена,
Но не стал наездником умелым.

Написал я много тысяч строк,
Только на Кавказе, мной воспетом,
Истинный поэт — всегда пророк.
Скажет время, стал ли я поэтом.

Знали женщин
горцы под луной,
От любви которых кости млели,
Я такой не встретил ни одной,
И судить о женских чарах мне ли?

Доблестью когда-то я считал
Каждый день слагать лихие строки,
Чтоб рождали эхо среди скал,
Как громокипящие потоки.

А теперь,
наверно, в честь добра,
Не скрывая собственной отваги,
Я все чаще сторонюсь пера,
Чистым оставляя лист бумаги.

Далее

		На главную страницу