* * *

Ловчий голову клонит понуро,
Грусть охотничью как не понять,
Если сам златорогого тура
До сих пор не сумел я поймать.

Человеческих чувств не сокроешь,
И себя все надеждою льщу,
Что однажды заветных сокровищ
Я волшебный сундук отыщу.

Там, где тропы кружить не устали,
Все пытаюсь найти я родник,
Чтобы сердцем к нему, как устами,
Вы припали хотя бы на миг.

И ложатся слова на бумагу,
Я над ней, как над люлькой, дышу.
Сладкой каторге давший присягу,
Снова мучаюсь, снова пишу.


ГОРЦАМ, ПЕРЕСЕЛЯЮЩИМСЯ С ГОР

Горцы, вы с новой свыкаясь судьбою,
Переходя на равнинный простор,
Горство свое захватите с собою,
Мужество, дружество, запахи гор.

Перед дорогою, на перепутье,
Перебирая нехитрый свой груз,
Говор ущелий в горах не забудьте,
Горскую песню, двухструнный кумуз!

Не оставляйте своих колыбелей,
Старых, в которых баюкали вас,
Седел тугих, на которых сидели
Ваши отцы, объезжая Кавказ.

Земли щедрее на низменном месте,
Больше там света, тепла и красот...
Чистой вершины отваги и чести
Не покидайте, спускаясь с высот.

Вы, уходящие в край, напоенный
Солнечным светом, водой голубой,
Бедность забудьте на каменных склонах.
Честность ее заберите с собой!

Вы, оставляя родные нагорья,
Не переймите изменчивость рек.
Реки бегут и теряются в море, –
Сущность свою сохраните навек!

Горцы, покинув родные жилища,
Горскую честь захватите с собой –
Или навечно останетесь нищи,
Даже одаренные судьбой.

Горцы, в каких бы лучах вы ни грелись,
Горскую стать сохранить вы должны,
Как сохраняют особую прелесть
Лани, что в горном краю рождены.

Горцы, кувшины возьмите с собою –
Вы издалека в них воду несли,
С отчих могил захватите с собою
Камня осколок, щепотку земли!

Горцы, внизу вам судьба улыбнется.
Встретит вас слава на новом пути.
Горцы, храните достоинство горцев,
Чтобы и славу достойно нести!

ПРОКЛЯТИЕ

Проклятье бурдюку дырявому,
В котором не хранят вино,
Проклятие кинжалу ржавому
И ржавым ножнам заодно.

Проклятие стиху холодному,
Негреющему башлыку,
Проклятье вертелу свободному,
Нежарящемуся шашлыку!

Проклятье тем, кто и понятия
Иметь о чести не привык,
Проклятие, мое проклятие
Унизившим родной язык.

Тому проклятье, в ком прозрения
Не знала совесть на веку.
Пусть примет тот мое презрение,
Кто дверь не отпер кунаку.

Будь проклято в любом обличии
Мне ненавистное вранье.
Забывшим горские обычаи
Презренье горское мое!

Будь проклят, кто на древе замысла
Боится света, как сова,
И тот, кто клятвенные запросто
Бросает на ветер слова.

В кавказца, как бы он ни каялся,
Проклятьем выстрелю в упор,
Когда бы он начальству кланялся,
А не вершинам отчих гор.

Будь проклят, кто забыл о матери
Иль в дом отца принес позор.
Будь проклят тот, кто невнимателен
К печали собственных сестер.

Проклятье лбу, тупому, медному,
И тем, кто лести варит мед,
Проклятие юнцу надменному,
Что перед старцем не встает.

Проклятье трусу в дни обычные,
Проклятье дважды – на войне.
Вам, алчные, вам, безразличные,
Проклятье с трусом наравне.

Мне все народы очень нравятся.
И трижды будет проклят тот,
Кто вздумает,
кто попытается
Чернить какой-нибудь народ.

Да будет проклят друг,
которого
Не дозовешься в час беды!
И проклят голос петь готового
В любом кругу на все лады!

* * *

Не прибегая к притчам,
В горы пришла весна,
Соломинку в клюве птичьем,
Ликуя, несет она.

Играет потоком грозным,
Расплавившая снега.
И бык, раздувая ноздри,
В землю вонзил рога.

Глаза заливает охра,
Но голову к облакам
Вновь поднял он,
и присохла
Парная земля к рогам.

И внучкою, может статься,
Со старцем сидит весна,
И гладит бороду старца
Теплой рукой она.

Веснушчатая, полощет
Белье в голубом ручье
И льет серебро полночи
У дерева на плече.

Сделалась первой свахой,
И нежно звучат слова,
И кружится под папахой
Влюбленного голова.

Весна, поклоняясь грозам,
Над лермонтовскою тропой
Подкрасила губы козам
Молоденькою травой.

Пахотой увлеченная,
Полем идет, вольна,
И справа ложится черная,
Лоснящаяся волна.

И радуюсь не во сне я,
И, солнце прижав к груди,
В горах говорю весне я:
«Надежда моя, входи!

Входи ко мне в трелях птичьих,
В мокрой траве лугов,
Входи на кончиках бычьих,
Черненных землей, рогов».

* * *

Зеленеют поля и полянки,
Блещут зеленью долы и луг,
Словно их постирали горянки,
А потом расстелили вокруг.

Зеленеют поля и полянки,
Ну а мы все седеем, мой друг.

Заалела заря, заалела,
Стало облако розовым вдруг.
И на головы бычьи умело
Брошен пурпур из огненных рук.

Заалела заря, заалела,
Ну а мы все седеем, мой друг.

Голубеют сквозные просторы,
Синей бездны заоблачный круг,
Синий сумрак, окутавший горы,
Колокольчика синего звук.

Голубеют сквозные просторы,
Ну а мы все седеем, мой друг.

Молодеют поля и долины...
Не лукавь, ну какой в этом прок,
И не лги, будто пух тополиный,
А не снег на виски наши лег.

Мы с тобой не поля, а вершины,
Что белы даже в летний денек.

ВРЕМЯ

Время скалы покрыло морщинами,
Ранит горы, летя как поток,
Расправляется даже с мужчинами,
Их сгибая в положенный срок.

Это время – травою зеленою
Опушило заоблачный луг.
Это время – слезинкой соленою
По щеке проползло моей вдруг.

На цовкринца смотрю:
не сорвется ли?
По канату идти тяжело.
Мне с цовкринскими канатоходцами
Время сходство давно придало.

Это время – хвостами не лисьими
Заметает следы наших ног,
Но опять над опавшими листьями
Лес весеннее пламя зажег.

Бьют часы на стене и за стенкою.
Радость,
к сердцу людскому причаль
И дружи с часовою ты стрелкою,
Пусть с секундною дружит печаль.


* * *

А. Райкину

...И на дыбы скакун не поднимался,
Не грыз от нетерпения удил,
Он только белозубо улыбался
И голову тяжелую клонил.

Почти земли его касалась грива,
Гнедая,
походила на огонь.
Вначале мне подумалось:
вот диво,
Как человек, смеется этот конь.

Подобное кого не озадачит.
Решил взглянуть поближе на коня.
И вижу:
не смеется конь, а плачет,
По-человечьи голову клоня.

Глаза продолговаты, словно листья,
И две слезы туманятся внутри...
Когда смеюсь,
ты, милый мой, приблизься
И повнимательнее посмотри.

МОЙ ВОЗРАСТ

Как в детстве я завидовал джигитам!
Они скакали, к седлам прикипев,
А ночью пели у окон закрытых,
Лишая сна аульских королев.

Казались мне важнее всех событий
Их скачки, походившие на бой.
Мальчишка, умолял я: «Погодите!»
Кричал: «Возьмите и меня с собой!»

Клубилась пыль лихим парням вдогонку,
Беспомощный, в своей большой беде
Казался я обиженным орленком,
До вечера оставленным в гнезде.

Как часто, глядя вдаль из-под ладони,
Джигитов ждал я до заката дня.
Мелькали месяцы, скакали кони,
Пыль сединой ложилась на меня.

Коней седлают новые джигиты;
А я, отяжелевший и седой,
Опять кричу вдогонку: «Погодите!»
Прошу: «Возьмите и меня с собой!»

Не ждут они и, дернув повод крепко,
Вдаль улетают, не простясь со мной,
И остаюсь я на песке, как щепка,
Покинутая легкою волной.

Мне говорят: «Тебе ль скакать по склонам,
Тебе ль ходить нехоженой тропой?
Почтенный, сединою убеленный,
Грей кости у огня и песни пой!»

О молодость, ужель была ты гостьей,
И я, чудак, твой проворонил час?
У очага пора ли греть мне кости,
Ужели мой огонь уже погас?

Нет, я не стал бесчувственным и черствым,
Пусть мне рукою не согнуть подков,
Я запою, и королевам горским
Не дам уснуть до третьих петухов.

Не все из смертных старятся, поверьте.
Коль человек поэт, то у него
Меж датами рождения и смерти
Нет, кроме молодости, ничего.

Всем сущим поколениям ровесник,
Поняв давно, что годы – не беда,
Я буду юн, пока слагаю песни,
Забыв про возраст раз и навсегда.

* * *

Мне ль тебе, Дагестан мой былинный,
Не молиться,
Тебя ль не любить,
Мне ль в станице твоей журавлиной
Отколовшейся птицею быть?

Дагестан, все, что люди мне дали,
Я по чести с тобой разделю,
Я свои ордена и медали
На вершины твои приколю.

Посвящу тебе звонкие гимны
И слова, превращенные в стих,
Только бурку лесов подари мне
И папаху вершин снеговых!

СОБРАНИЯ

Собрания! Их гул и тишина,
Слова, слова, известные заранее.
Мне кажется порой, что вся страна
Расходится на разные собрания.

Взлетает самолет, пыхтит состав,
Служилый люд спешит на заседания,
А там в речах каких не косят трав,
Какие только не возводят здания!

Сидит хирург неделю напролет,
А где-то пусты операционные,
Неделю носом каменщик клюет,
А где-то стены недовозведенные.

Неделю заседают пастухи,
Оставив скот волкам на растерзание.
В газетах не печатают стихи:
Печатают отчеты о собраниях.

Стряслась беда, в селенье дом горит,
Клубами дым восходит в высь небесную,
А брандмайор в дыму собранья бдит,
Бьет в грудь себя и воду льет словесную.

В конторе важной чуть ли не с утра
Сидят пред кабинетами просители,
Но заняты весь день директора,
Доклады им готовят заместители.

Езжай домой, колхозник, мой земляк,
Ты не дождешься проявленья чуткости,
Не могут здесь тебя принять никак –
Готовят выступления о чуткости!

Собранья! О, натруженные рты,
О, словеса ораторов напористых,
Чья речь не стоит в поле борозды,
Не стоит и мозоли рук мозолистых.

Пошлите в бой – я голову сложу,
Пойду валить стволы деревьев кряжистых,
Велите песни петь, и я скажу
То, что с трибуны никогда не скажется.

Хочу работать, жить, хочу писать,
Служить вам до последнего дыхания...
Но не окончил я стихов опять:
Пришли ко мне – позвали на собрание!

ДЕТСТВО

Детство мое, ты в горах начиналось,
Но я простился с землею родной,
И показалось мне: детство осталось
В крае отцовском, покинутом мной.

Мне показалось, что, умный и взрослый,
Глупое детство оставил,
а сам
Туфли надел я, чарыки я сбросил
И зашагал по чужим городам.

Думал я: зрелостью детство сменилось.
Слышалось мне: грохоча на ходу,
С громом арба по дороге катилась,
Лента мелькала, и время кружилось,
Словно волчок на расчищенном льду.

Но, завершая четвертый десяток,
Взрослым не стал я, хоть стал я седым.
Я, как мальчишка, на радости падок,
Так же доверчив и так же раним.

Раньше я думал, что детство – лишь долька
Жизни людской.
Но, клянусь головой,
Жизнь человека – детство, и только,
С первого дня до черты роковой!

ОСЕНЬ

1

Мы затворили окна поневоле
И не бежим купаться на заре.
Последние цветы увяли в поле,
И первый иней выпал на дворе.

Касатки с грустью маленькие гнезда
Покинули до будущей весны.
Пруд в желтых листьях:
кажется, что звезды
В его воде и днем отражены…

От спелых яблок ломятся базары.
Открыл букварь за партой мальчуган,
И слышно, как спускаются отары
С нагорных пастбищ, где лежит туман.

Гремя, как меч в разгаре поединка,
Летит поток седой Кара-Койсы,
В нем маленькая первая снежинка
Слилась с последней капелькой грозы.

Уже в долинах зеленеет озимь,
Шуршит листва на дикой алыче,
В плаще багряном к нам явилась осень
С корзинкой винограда на плече.

С улыбкой на охотника взглянула,
Присела с чабанами у огня.
Я возвращаюсь в город из аула.
Будь щедрой, осень: вдохнови меня!

Дай мне слова о милой, ненаглядной,
О ярком солнце, о земной любви,
Как ты даешь из грозди виноградной
Вино хмельное.
Осень, вдохнови!

2

Словно нехотя падают листья,
И пылает огнем мушмула.
Всюду шкуры расстелены лисьи:
Вот и осень пришла.

С тихой грустью касатка щебечет,
Уронила пушинку с крыла.
И цветы догорают, как свечи:
Вот и осень пришла.

Курдюки нагулявшие летом,
Овцы сходят к долинам тепла.
Горы хмурые смотрят вослед им:
Вот и осень пришла.

И печальна она и прекрасна,
Как душевная зрелость, светла.
И задумался я не напрасно:
Вот и осень пришла!

Помню весен промчавшихся мимо
Зеленеющие купола.
Лист упал, и в груди защемило:
Вот и осень пришла.

Впереди будут долгие ночи,
Будет стылая вьюга бела,
В печках красный поселится кочет:
Вот и осень пришла.

Затрубили ветра, как пророки,
И слезинка ползет вдоль стекла.
Лист иль сердце лежит на пороге?
Вот и осень пришла.


НАДПИСЬ НА КАМНЕ

Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал,
На Гунибе стоял с головою поникшей,
Видя надпись:
«На камне сем восседал
Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший...»

Для чего этот камень над вольной страной,
Над моею советской аварской землею,
Где аварские реки бегут подо мной,
Где орлы-земляки парят надо мною?

Я к реке, чтоб проверить себя, припаду
Всеми струями – странами всеми своими.
Мне вода столько раз, сколько к ней подойду,
Прошумит Шамиля незабытое имя.

Нет вершин, где б он не был в ночи или днем,
Нет ущелий, куда б он хоть раз не спустился,
Нет такого ручья, чтобы вместе с конем
После боя он жадно воды не напился.

Сколько кровью своей окропил он камней,
Сколько пуль по камням рядом с ним просвистало!
Смерть с ним рядом ходила, а он – рядом с ней,
И она все же первой устала.

Четверть века ждала, чтоб он дрогнул в бою,
Чтоб от раны смертельной в седле зашатался,
Чтоб хоть раз побледнел он и, шашку свою
Уронив, безоружным остался.

Эту шашку спросите об этой руке!
О чужих и своих несосчитанных ранах!
Быль и сказка, сливаясь, как струи в реке,
Нам расскажут о подвигах бранных.

Дагестан, Дагестан! Почему же тогда
Тот, чье имя России и миру знакомо,
Здесь, на скалах твоих, не оставил следа,
Почему о нем память – лишь в горле комом?

Почему на камне лишь имя врага?
Неужели тебе сыновья твои чужды?
Неужели нам ближе царский слуга,
Что заставил их бросить к ногам оружье,

Что аулы твои предавал огню,
Царской волею вольность твою ломая?
Пусть стоит этот камень. Я его сохраню,
Но как памятник я его не принимаю!

Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал,
На Гунибе стоял с головою поникшей,
Видя надпись:
«На камне сем восседал
Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший…»

Я проклятый вопрос домой уношу.
Дома Ленин глядит на меня с портрета.
«Товарищ Ленин, я вас прошу,
Ответьте: разве верно все это?»

И чудится мне, – прищурясь, в ответ
На этот вопрос откровенный
Ильич головою качает:
«Нет,
Товарищ Гамзатов, это неверно!»

ОГОНЬ Я ВИЖУ

Беря за перевалом перевал –
За годом год, – я в путь нелегкий вышел.
Но где б меня огонь ни согревал,
Огонь в отцовском очаге я вижу.

Ползу ли на вершины ледников –
Огонь я вижу в очаге отцовском.
Смотрю ль с небес на ширь материков –
Огонь я вижу в очаге отцовском.

Над океанской пеною лечу –
Огонь я вижу в очаге отцовском.
Тружусь, дремлю, смеюсь или грущу –
Огонь я вижу в очаге отцовском.

Печалюсь я: меня обидел друг –
Огонь в отцовском очаге я вижу.
Я счастлив: ты «люблю» сказала вдруг –
Огонь в отцовском очаге я вижу.

На фестивалях факелы горят –
Огонь я вижу в очаге отцовском.
И в доме том, где жил Рабиндранат,
Огонь я видел в очаге отцовском.

Стихи пишу иль на вокзал спешу,
С тобой сижу иль за звездой слежу –
Огонь я вижу в очаге отцовском.
По Букингемскому дворцу хожу –
Огонь я вижу в очаге отцовском.

Покатится ль слезинка по щеке –
Я сквозь нее очаг отцовский вижу.
Кровь хлещет ли – в отцовском очаге
Огонь, огонь негаснущий я вижу.

Погаснет он – и я погасну с ним,
Замолкнет голос, путь мой оборвется...
Ты слышишь, мама? В смене лет и зим
Огонь я вижу, что над пеплом вьется!..

И сам теперь я для детей своих
Зажег огонь – пусть шлет все дальше, выше
И свет и жар... И снова, каждый миг,
Огонь в отцовском очаге я вижу...

* * *

Лица девушек люблю я, уроженок гор моих,
Что краснеют от смущенья – это очень им идет!
Если за руку возьмете, вы почувствуете вмиг
Нежность и сопротивленье – это очень им идет.

Я люблю, когда смеются ямочки на их щеках –
Вы когда-нибудь видали? Это очень им идет.
И когда текут и вьются их воспетые в веках
Змеи-косы из-под шали – это очень им идет.

Я люблю, когда речонку, что коварна, хоть мелка,
Босиком перебегают – это очень им идет.
И когда в свои кувшины на заре у родника
Гор прохладу набирают – это очень им идет.

Горских девушек люблю я в строгих платьях без затей, –
Присмотритесь к нашей моде – очень им она идет!
Как подносят угощенье, не взглянувши на гостей,
И с достоинством уходят – это очень им идет!

Я люблю, когда горянки слушают мои слова
Молчаливо и покорно – это очень им идет...
Чистота потоков горных,
Высота отрогов горных,
Неба высь и синева,
Честь высокая и гордость – ох, как это им идет!..

* * *

Снова птицы меня разбудили
И лучи. Уже встали лучи.
Речку вброд перешли. Подсветили
Под окошком листву алычи.

Затолкались росинки. В спирали
Завиваясь, туманы пошли.
И, как дымные трубы, восстали
К небесам испаренья земли.

Как седые старухи, которым
Страшен утра пронзительный взгляд,
Прячут ветхость и сумрачность горы
В ослепительно новый наряд.

По-другому написано в книгах,
А по мне, состоит человек
Из смещения солнечных бликов,
Шума птиц и шептания рек,
Смены рос и туманных спиралей,
Пенья трав и молчания далей.


* * *

Себе представший в образе Махмуда,
Лежу ничком в Карпатах на снегу,
И грудь моя прострелена.
Мне худо,
И снег багров, и встать я не могу.

Но все ж меня домой живым вернули,
И под окном изменчивой Муи
Стою, как месяц ясный,
но в ауле.
Следят за мною недруги мои.

Кумуз настроив, только начал петь я,
Они меня схватили, хохоча,
И спину мне расписывают плетью
Крест-накрест,
от плеча и до плеча.

Пусть насмехается имам из Гоцо,
Пригубив чашу огненной бузы.
Я зубы сжал.
Мне потерпеть придется,
Он не увидит ни одной слезы.

Что я Махмуд – мне показалось нынче,
Брожу в горах печальный от любви,
Со звездами, чей свет неполовинчат,
Я говорю, как с близкими людьми.

Роятся думы, голова что улей,
Пою любовь, чтоб вы гореть могли.
Но рвется песня:
я настигнут пулей
Пред домом кунака из Иргали.

Прощайте, люди.
Поздно бить тревогу.
Меня на бурке хоронить несут...
Какая мысль нелепая, ей-богу,
Мне показалось, будто я – Махмуд.

БУДЬ ПРИЗВАНИЮ ВЕРЕН

Ветры в драку кинулись с вершины,
Ты, поэт, строкою в них пальни,
Унося дырявые хурджины,
За горами скроются они.

Шторм на море, море разъярилось,
Встань над ним, поэт,
и повели,
Чтоб оно сменило гнев на милость,
В гавани вернуло корабли.

На дорогах снежные завалы.
Затруби, поэт, в апрельский рог,
Чтобы вновь открылись перевалы,
Обнажились лезвия дорог.

Плачет мать,
склонившись к изголовью
Сына, что зовет ее в бреду.
Ты, поэт, своей пожертвуй кровью
И надежды засвети звезду.

Пал солдат.
И в пурпуре заката
Низко травы клонятся вблизи.
Стихотворец, воскреси солдата,
Будь призванью верен – воскреси!

Возврати любимого любимой,
Голым веткам шелест подари,
И тропу вдоль чащи нелюдимой
Ты от сердца к сердцу протори.

Путника запекшиеся губы
Ты смочи журчаньем родника.
И когда трубят горнисты Кубы,
Призови себя в ее войска.

Чтобы тени прошлого исчезли,
Сторониться времени нельзя,
Ты суди по совести и чести,
Неподкупный, праведный судья.

ПЕТУХИ

Ночные звезды потухали,
Как будто искорки в золе,
Когда разбужен петухами
Я был на утренней заре.

Открыв глаза, я улыбался,
Мой сон растаял, словно снег.
Во мне все громче просыпался
Гортанный шум кавказских рек.

И пела женщина в ауле,
Забыв над колыбелью сон,
И доносился посвист пули,
Которой брат мой был сражен.

И я сквозь утреннюю дымку
Мог разглядеть в туманной мгле,
Как смех и плач сидят в обнимку
На темной и крутой скале.

В далекой Кубе разбудили
Меня чужие петухи,
И душу мне разбередили
И пробудили в ней стихи.

Я был для истины к тому же,
Для настоящей высоты,
От преходящих чувств разбужен
Известности и суеты.

И волны моря полыхали,
И посвящалось вновь добру
Мое призванье,
петухами
Разбуженное поутру.

Я знаю горцев Дагестана,
Ушедших от вершин родных.
Вы, петухи, на зорьке рано
Однажды разбудите их.

Не избалованы досугом,
Но разучились, мне под стать,
Они весной ходить за плугом
И скакунов лихих седлать.

Сманите их из кабинетов,
Туда,
глашатаи зари
И провозвестники рассветов,
Где звезд не застят фонари.

Где жизнь спокойна и сурова,
Где на вершинах дышат всласть,
Где ценят храбрость
и на слово
Пылинке не дадут упасть.

Пусть вспомнят юность горцы эти,
Пред ней искупят все грехи.
Прошу вас я:
вы на рассвете
Их разбудите, петухи.

ОКЕАН

«Ха-хаа! Ха-хаа!» –
хохочет утром рано
Ширь океана в солнечном кругу,
А в полдень слышен рокот океана:
«Ха-ха-ха-хаа! Гу-гу-гу-гу! Гу-гуу!»

Смеркается.
И океан грохочет:
«Бу-буу! Бу-буу!»
Он, как пушкарь, оглох,
Но, потемнев и утомившись к ночи,
Вздыхает тяжко: «Ох! Ох-ох! Ох-ох!»

А ночью в океанской колыбели
Качает звезды лунная вода:
«Ла-ла! Ла-ла!»
Жизнь наша в самом деле
Как океан... «Да-да! Да-да! Да-да!»

ЯРКА ЯРОСЛАВНА

Яблоко упало. Град прошел недавно;
Сердце мое ранено.
Чья же в том вина?
Я тебе признаюсь, Ярка Ярославна,
В этом виновата только ты одна.

С доктором влюбленным вечером весенним
Выйдешь на прогулку ты рука к руке,
Проплывут в Дунае рядом ваши тени,
Две – от одинокой тени вдалеке.

Моего соперника стала ты отрадой,
В Братиславе милой вас свела любовь.
Ярка Ярославна, ты его порадуй
Над моей печалью пошути с ним вновь.

* * *

Мне не кажутся Карловы Вары с вершины
Сочетаньем домов, и деревьев, и лиц…
Предо мною белеет вдали не долина,
А тарелка с десятком куриных яиц.

Горы, горы… Верхушки деревьев под ними,
По зеленому склону прошита тропа.
Только рыжую голову солнце поднимет –
И уже поднимается к солнцу трава.

Я запомнить хочу необычную землю,
Где, как равная, с осенью дружит весна.
Глянешь вверх – по-весеннему свежая зелень,
Глянешь вниз – желтизна, желтизна, желтизна.

Пробегает по склону спокойный и скромный,
Не изведавший силы своей ветерок,
И ладонь окропляет зеленою кровью,
С материнскою веткой расставшись, листок.

Здесь весна… Но минувшую осень я вижу
И покрытые желтой листвой деревца.
И ко мне придвигаются ближе и ближе
Дорогие черты дорогого лица.

И в руках – не зеленая хрупкость листочка,
А для песни готовое поле листа…
Только где бы я ни был, без маленькой дочки
Мне казалась неполной всегда красота.

Все дороги земли приведут к Дагестану,
Все дороги любви мне напомнят о нем…
Я с вершины чужой, как тоскующий странник,
Все хочу разглядеть мой покинутый дом…

* * *

Глазами маленьких озер
Пусть край чужой в меня вглядится,
Пусть голубой струится взор
Сквозь камышовые ресницы.

Вон окна поздние зажглись
Под потускневшей черепицей,
За окнами чужая жизнь,
Чужой язык, чужие лица.

И людям от своих забот
Здесь так по своему не спится,
И так по своему поет
Ночная, заспанная птица.

Густеет надо мною тьма –
Сильней уже нельзя сгуститься,
А я не сплю, я жду письма,
Тобой исписанной страницы.

ПИСЬМО ИЗ ИНДИИ

Александру Твардовскому

Мне чудится, что вал морской заиндевел,
Но день горяч, и трудно я дышу.
Привет тебе из философской Индии,
Откуда эту весточку пишу.

Ни облачка над улицами города,
И кажется, что выцвел небосвод.
Шумит Бомбей и, захмелев от голода,
В тарелках щедро солнце раздает.

Пью только чай и охлаждаюсь соками,
Жара похожа на сухой закон.
Взгляд у меня тоскующего сокола
И к бездне океана обращен.

Штурмует волн всклокоченное воинство
Передний край тропической земли.
И, полон океанского достоинства,
Встал пароход от берега вдали.

Вздымая флаг,
что с парусами алыми
Находится в немеркнущем родстве,
Он, как вершина горная над скалами,
Над волнами белеет в синеве.

В его черты я вглядываюсь пристальней,
Мне дороги они.
Я их люблю.
Не может он пришвартоваться к пристани:
Опасна мель большому кораблю.

И, как судьба соленая и славная,
К его груди прильнула глубина.
И корабля вниманье неослабное
Во все погоды чувствует она.

А между ним и раскаленным берегом
Мне лодки плоскодонные видны.
И в суете приходится им, бедненьким,
Захлебываться накипью волны.

Они признанья дальнего не видели,
И груз годов им вряд ли по плечу.
Пишу тебе из философской Индии
И мысленно обнять тебя хочу.

Подобно встрепенувшемуся соколу,
Я вижу сквозь завистливую даль:
Несешь ты гордо голову высокую,
Качают сердце радость и печаль.

В ГОСТЯХ У МАРШАКА

Радушен дом и прост обличьем,
Желанным гостем будешь тут,
Но только знай, что в роге бычьем
Тебе вина не поднесут.

Пригубишь кофе – дар Востока,
Что черен, словно борозда.
И над столом взойдет высоко
Беседы тихая звезда.

Росинке родственное слово
Вместит и солнце и снега,
И на тебя повеет снова
Теплом родного очага.

И припадет к ногам долина
Зеленых трав и желтых трав.
И все, что время отдалило,
Вплывет, лица не потеряв.

Хозяин речью не туманен.
Откроет,
уважая сан,
Он книгу, словно мусульманин
Перед молитвою Коран.

И, современник не усталый,
Шекспир положит горячо
Свою ладонь по дружбе старой
Ему на левое плечо.

И вновь войдет, раздвинув годы,
Как бурку, сбросив плед в дверях,
Лихой шотландец, друг свободы,
Чье сердце, как мое, в горах.

Еще ты мальчик, вне сомненья,
Хоть голова твоя седа,
И дарит мыслям озаренье
Беседы тихая звезда.

Тебе становится неловко.
Что сделал ты? Что написал?
Оседланная полукровка
Взяла ли горный перевал?

А если был на перевале,
Коснулся ль неба на скаку?
Мечтал тщеславно не вчера ли
Прочесть стихи ты Маршаку?

Но вот сидишь пред ним и строже
Расцениваешь этот шаг,
Повинно думая:
«О боже,
Ужель прочел меня Маршак?»

А у него глаза не строги
И словно смотрят сквозь года...
В печали, в радости, в тревоге
Свети мне, добрая звезда.

Далее

		На главную страницу