Слово о поэте

І

«Итак, на операцию. Уже сделали укол морфия…
Я ли не терпел, этот несчастный страдалец, язвы столько лет?
А уж на сей раз потерпим. Не беда!»
И еще запись, последняя в последней, двадцатой записной книжке: «Как странно: книжечка кончилась минута в минуту перед операцией, хотя я и не хотел этого».
В самом деле, все это так странно, что до сих пор мне трудно поверить тому, что вот эта двадцатая записная книжка оказалась последней ступенькой тридцатипятилетней жизни Эффенди Капиева — поэта настоящего, жизнелюбца страстного. А ведь в предпоследней, девятнадцатой записной книжке Эффенди восхищался силой человеческого сердца, призывал верить в эти силы.
И все же тридцать пять лет тому назад, смерть отняла пламенного сына у Дагестана и замечательного писателя у советской литературы. Осталось с нами его слово, слово Эффенди Капиева! В нем одновременно звучат веков прошедших мудрость, долготерпение моего каменистого края, безысходная тоска его и устремленность мечты моей страны, ее вера в свое будущее.
Ровно десять лет тому назад, в канун шестидесятилетия со дня рождения Э. Капиева в Концертном зале Ленинграда звучала величественная симфония о свободе Дагестана. Музыка сверкала, как молния в горах. Я слышал в ней шум наших водопадов, топот несущейся в атаку конницы. Она выражала заветные мечты наши и могучую правду. Она несла людям лучшие чувства и стремления всех народов Дагестана. Увы, симфония осталась незаконченной. Создавая ее, молодой композитор Сергей Агабабов шел из аула в аул, поднимался из ущелий на гору, летал с аэродрома на аэродром. Не долетел до заветного аэродрома. Погиб. Не допел свою заветную песню. Не дожил до желанной весны. А ведь свою главную симфонию композитор строил на материале жизни и творчества Эффенди Капиева. Именно в его поэзии и прозе, в его неустанной работе, в его борьбе против косности и рутины композитор безошибочно угадал наиболее точно выраженный дух и характер своего народа.
Жизнь и творчество Э. Капиева — это замечательная симфония дружбы, любви и веры. Но и этой симфонии не было суждено закончиться. Эффенди не успел завершить свою самую заветную книгу, о которой мечтал. Он не долетел до желанного аэродрома и погиб в разгаре весны творчества. Все его творчество, вся жизнедеятельность его — это поиск. Как златокузнец ищет свой неповторимый, единственный узор, так Э. Капиев всю жизнь упорно искал свой путь в литературу. Искал, нашел и… сгорел. Но все, что он создал — от названий первых книг и до последних записей, — для нас с каждым годом приобретает все больше и больше и значения, и звучания. Его наследие — это зов и завет, заповедь и завещание бессмертного поколения, потом своим создавшего богатства нашей Родины и кровью своей защитившего честь и свободу ее. Все, что написал Эффенди Капиев, написано о нас и для нас. Не случайно же главным эпиграфом для главной своей книги «Поэт» он взял знаменитые слова А. М. Горького: «Эй вы, люди! Да здравствует ваше будущее!». А вот что писал за полгода до своей смерти, в осеннее сентябрьское утро, рядовой военный корреспондент Капиев: «Здравствуй, человек! Благословенны твои будни и земля, вскормившая тебя!». Надо быть человеком сильным, зорким, незаурядным, чтобы, пройдя через огонь суровых лет и неласковых годов, пронести такое глубокое чувство любви к человеку многострадальной земли и выразить его в конце жизни так проникновенно, искренно.
Жизнь не баловала и вовсе не приласкала Эффенди Капиева. Но он сетовал, что так краток день, что быстро он уходит, горевал, что не успел приласкать ребенка, днем доброе слово сказать старцу, вечером пойти и поколоть дрова соседке, чей супруг не вернулся с дороги.
Да, жизнь не щадила Капиева. Но он не просил у нее снисхождения. Не просил ни похвалы за труд, ни награды за подвиг. Мало он жил на свете. Но у него была большая, редкая, завидная судьба ищущего мастера, неутомимого труженика, человека и воина. Всегда собранная, статная фигура. Лицо, пусть не красавца, но неотразимое своей мужественностью. Густые брови, а под ними — черные глаза, точно бездонные горные родники, бурлящие из-под земли. Часто эти глаза являли собою отражение глубокой боли, но всегда — неиссякаемой любви.
Рожденный в небольшом лакском ауле, затерянном в горах, Эффенди Капиев как художник стал удивительной загадкой для одних. Для других же — ярким, самобытным, природным талантом. Об этом немало написано и рассказано в книгах литературоведов, философов, но еще не все сказано точно, глубоко, убедительно. Этот факт, ставший уже фактом всей нашей литературы, ждет вдумчивых, зрелых исследователей. И они, я верю, все взвесив, скажут, что в тридцатых годах двадцатого столетия малочисленный лакский народ Дагестана подарил любимой Родине и всему миру большого, своеобразного художника, который, не отрицая других и не повторяя их, проложил в литературе свою собственную, капиевскую тропу и шагал по ней в ногу с эпохой, вровень с грандиозными событиями своего времени. Они, я верю, еще скажут, что Дагестан вправе гордиться своим сыном.

II

«Вот явление, неожиданное в нашей литературе. Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей, черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно». Более ста пятидесяти лет тому назад эти слова написал А. С. Пушкин, и сейчас я не могу вспомнить, к какому кавказскому писателю они относятся, кого имел в виду великий русский поэт. Но лично для меня они звучат так, будто они прежде всего относятся к Эффенди Капиеву, будто Пушкин предвидел появление в русской литературе сына скромного лакского кустаря, писателя, изъясняющегося на русском языке свободно, сильно, живописно. Таким в действительности и пришел юноша Капиев в русскую литературу, и язык его стал понятен всем, голос его услышали миллионы.
Эффенди Капиев создал своеобразную одиссею удивительных горских песен и мудрых горских певцов. Но о своей собственной жизни, о себе самом он писал мало. Может быть, он считал это неинтересным для других. Или, может, он рассуждал точно так же, как и его знаменитый предшественник Маяковский: «Я — поэт, этим и интересен…». Эффенди, если и писал о себе, то вовсе не для того, чтоб рассказать о себе и показать другим, мол, вот я какой, а просто для того, чтоб подчеркнуть характерные картины жизни в быте горцев, с которыми ему пришлось сталкиваться, которые имели отношение к тому, о чем он пишет, которые так или иначе повлияли на его образное мышление. Жизнь его — это школа подготовки художника, школа проверки и испытания на прочность его характера и мастерства. Жизнь эта до подробностей нам интересна еще и потому, что творцом ее было поколение, отвергавшее все косное старого уклада и прижимавшее к груди светлые дни новой жизни. Капиев же — один из лучших и ярких представителей этого поколения кавказских поэтов.
По рассказам его неграмотной матери, Эффенди родился через полгода после смерти бабушки, в тот год, когда отец Мансур, продав своего осла, в дом привез несколько фунтов винограда, в тот год, когда в Темир-Хан-Шуре был убит пристав. По этим «справкам» сам Эффенди установил, что он, первый мальчик и четвертый ребенок в семье, родился в 1909 году в ауле Кумух. Поскольку он четвертый ребенок, не было нужды специально для него сочинять сказки. Они были готовы, и в далеком горном ауле вместе с материнским молоком мальчик впитывал сказочную мудрость песен и песенную сладость сказок. На всю жизнь он запомнил их, и когда нужда погнала семью на чужбину, все оставил Эффенди в родном ауле: и детство босоногое, и друзей по играм, и могилы предков. Но песни и сказки народные повез с собою всюду, и если порой приходилось возвращаться домой, то только за новыми песнями, за неуслышанными сказками.
В пыльных и скучных калмыцких селениях проходило детство Эффенди Капиева. Скиталось безрадостное детство его по Сальским степям, и несло оно на одном плече хурджины бедности и горестей, а на другом хурджины, полные мальчишеских мечтаний и надежд. С грустью напишет Эффенди позже о своем детстве:
«Из деревни в деревню кочевала наша семья. И была в нашей семье такая ясная иллюзия счастья. Заработаем — и снова в Дагестан. Там родники прозрачны, как журавлиные глаза. Там родина. Думаю, в этом был весь смысл жизни отца и матери. И в тех гиблых калмыцких степях есть тихая, до боли тоскливая деревня Мингуга. Там в серых землянках гнездятся пыльные удоды и живучая липкая нужда. Эту деревню мы покинули немного раньше, чем полагалось. В этой деревне… со скотоводом Адваном мой отец не поладил. Он ранил Адвана в руку за то, что тот выпорол меня, единственного сына у отца.
За пустяк меня выпорол Адван. Я дразнил из-за забора его верблюдов!»
На всю жизнь запомнил Эффенди эту обиду, нанесенную ему, мальчишке. В стране и в тех Сальских степях происходили события, значение и величие которых Капиев осознал лишь позже. Шла революция. Она спрашивала у каждого бедняка: «О чем ты думаешь? Какие у тебя невзгоды, бедняк, а ну, посмотрим!».
«Я не могу гордо сказать, — писал Эффенди с некоторой болью, — что родился поздно, что выносил на штыке своем сквозь дым, сквозь пламя, сквозь взбудораженную гущу тех дней Октябрьскую победу. Я не растил, я не вздымал ее. Творимая отцами моими, она с могучим грохотом и гулом взошла надо мной, над землей, яркая, как комета, и, осветив все темные, пугающие трущобы, стала расти, шириться, шириться…»
Именно в те дни революционных схваток, когда в Сальске бесчинствовали белоказаки, Капиевы уложили свои бедные пожитки в крытый калмыцкий фургон и ночью тайком покинули селение Аркаки. На пыльных улочках того селения осталась часть детства поэта. И горестей много там осталось. Только песни и сказки родного края он нигде не оставлял. Год продолжалось скитание семьи по дорогам войны. Наконец, больные тифом, они добрались до Темир-Хан-Шуры и остановились в доме Аччуни Саидгусейнова, у невесты поэта и революционера Гаруна Саидова, к которому Эффенди был по-мальчишески привязан и который рано научил его думать. Но вскоре Гаруна Саидова казнили деникинцы. С тех пор Эффенди Капиев становится вдумчивым и взрослым. Когда в семье появился новый сын, младший брат Эффенди, то ему по просьбе старшего брата дали имя — Гарун. Знаменитое же стихотворение поэта и революционера «Свобода — свет, мать — свобода», ставшее песней красных партизан, позже Капиев блестяще перевел на русский язык.
Весь мир соткан из противоречий. Прожитое и пережитое помогает человеку понимать и любить других. А если человек родился еще и художником, прожитое и пережитое им самим помогает ему прочувствованно воспринимать то, что люди создавали веками, всей душой постичь далекое прошлое, видеть настоящее и избегать малейшей фальши. Моему земляку Эффенди Капиеву рано пришлось встать на самостоятельный путь, мыслить достойно и независимо.
Нуждою гонимый отец снова уехал в давно им покинутый далекий Сальск в надежде спасти, вернуть саклю и мастерскую свою, оставленные на попечение кунака. Мать поступает на консервный завод чернорабочей. Эффенди было одиннадцать лет. Позднее он вспоминает:
«Мать свою я видел только раз в сутки. Поздно ночью тихо приходила она домой, ни слова ни говоря раздевалась, падала на постель и засыпала. Порою я слышал слабые стоны, и тогда мне становилось жутко, бесконечно жаль ее, сестер, себя… Матери моей было около сорока лет, но прежде времени поседевшая, она выглядела старухой».
Тяжелое материальное положение семьи и великая, неутолимая жажда к знаниям привели юного Эффенди сначала в открытую впервые в Дагестане школу-интернат для горцев, а потом в Дагестанский педагогический техникум. Здесь и посетила Капиева сокровенная муза. Она разбудила в нем лучшие чувства, зажгла огонь любви, благородства, красоты. Она расширила границы его эстетического восприятия мира. Жизнь для него становится интересной и прекрасной. Поэзия, которая качала колыбель его детских грез, сопровождала его повсюду, теперь становится частицей его жизни, главной движущей силой душевных порывов отрока и юноши. Потом она целиком овладевает им.
Любознательный юноша жадно читает все. Пишет сам. Выступает. Путешествует. И не раз, поднявшись на «Кавалер-батарею» — на эти каменные громады перед бывшей казармой царских войск, а теперь уже перед Темир-Хан-Шуринским педтехникумом, расстегнув на груди рубаху, он читает на ветру своим школьным товарищам стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Хетагурова. Временами он увлекается баснями Крылова. Юноша жил беспокойно, словно орленок, который готовится к первому полету. В мечтах же он летал над горами в белых папахах, над полями, лесами, над синими морями. Знал ли он, этот неугомонный юноша, что полет будет нелегким, что на пути его ждут тучи и туманы, ветры и грозы, тяжелые годы и непогоды? Трудно мне ответить на этот вопрос. Но мечтам своим Эффенди не изменял, с ними не расставался, ими поддерживал жар души.
Юному Эффенди, прежде чем стать Капиевым Эффенди, пришлось многое испытать. Больше чем он сам, над душою его и мыслями властвовали поэты, которых он любил. Капиев бывал пленен одновременно многими. Разные поэты, разные манеры, разные ритмы, разные настроения и стремления одновременно владели им. Чуткий и восприимчивый, чувствительный и быстрый, он смахивал на эклектика, то есть был юнцом, который берет дань со всех других знаменитых художников.
Первое, что его пленило и полонило, — это романтика Лермонтова. Вот стихи пятнадцатилетнего Капиева:

Среди немых громад в вершине над Сулаком, 
Там, над грозящей бездной в облаках, 
Как горные орлы, хоть дико, но отважно 
Гнездятся люди на скалах.

Потом к юноше приходит Некрасов с горестными стихами о тяжелой доле русских женщин. Капиев пишет «Колыбельную песню горянки»:

Тяжка твоя участь, 
Уйдешь в землю мучась, 
В суровых адатах страны… 
Спи, моя деточка, 
Спи, моя веточка, 
Дерево тьмы и нужды.

Не миновал Капиева и Сергей Есенин, и Эффенди пишет стихи «Бродяга»:

На кабак я молодость утрачу, 
Там оставлю нежность босяка,
Упаду вот здесь, сейчас заплачу. 
Осень, думы… Думы и тоска.

Не проходит даже и месяца, как вдруг к нему стучится Маяковский. Эффенди пишет:

Вам, баюкающим в лунных чарах 
И свои, и чужие сердца, 
Украденным есенинской гитарой 
У класса — борца. 
Разменявшим честь и славу 
На любовь и бантики, 
Поклонникам серенькой романтики…

Разные голоса звучали в Капиеве, и в те далекие дни горячей юности они глушили его собственный голос. Разные поэты заговорили в нем, и они подавляли его собственную песню и молодую волю. Много книг он читал бессонными ночами. Но одну большую, мудрую книгу он в те времена забывал прочесть и поэтически осмыслить. Эта книга называется жизнью. Он листал ее страницы годами, но не понимал. Ему не хватало или зоркости глаз, или силы мышления. Ведь Капиев был еще совсем юноша. Но потом… Да, потом пришла к нему зрелость, пласт за пластом изучая жизнь, он стал наблюдательным. Он стал добывать материалы для собственного дома.
Девятнадцатилетний Эффенди Капиев, будучи учителем в селении Аксай, стал вести свой «Дневник педагога», туда он вносил свои наблюдения, маленькие рассказы, стихи. В них тоже пока не чувствовалось большого жизненного опыта, но все же они были его собственные, капиевские размышления. Эффенди пишет разные варианты разных рассказов, имевших место в жизни и придуманных. К нему приходит чувство недовольства собою, первый и необходимый признак настоящего таланта и цельности натуры. Он организует суд над собою. Вот его выводы о своих первых рассказах:
1. Нужно иметь свой стиль.
2. Язык надо еще и еще шлифовать.
3. Нужно создать во что бы то ни стало эмоциональную напряженность в повествовании.
4. Язык говорящих надо стилизовать.
5. Нужна типичность, а не исключительность.

Ах, как нам, нынешним писателям, порою не хватает капиевской требовательности к себе! Как мы стучим кулаками по столу редакторов и издателей, требуя немедленно напечатать наши еще незрелые, торопливые произведения! Если бы была у нам требовательность Эффенди Капиева к себе и другим, мы бы могли выполнить его завет о том, что необходимо всемерно оградить дагестанскую литературу от халтурщиков, от наездников и от прочей посредственности. Мы не избавлены еще от мутных потоков.
Да, внимательный к другим, Эффенди Капиев был очень требователен к себе. Он предпочитал самокритику саморекламе, сомнения самомнению. Даже тогда, когда он был уже известным писателем и работал первым оргсекретарем писательской организации республики, когда тогдашний директор издательства обратился к писателям с просьбой скорее писать прозу, нести ее в издательство, чтобы быстро выпустить в свет, Капиев недоумевал:
— Как это дать прозу? Неужели я, человек, работающий несколько лет в литературе, написал два-три рассказа, достойных печати? Но я не могу их пока печатать. Они требуют от меня серьезной работы. А вам — пиши, дай, сразу издадим. Нельзя с такой легкостью обращаться с литературой.
В 1934 году состоялся первый съезд дагестанских писателей, который стал памятным событием в истории культурной жизни дагестанского народа.
На этом съезде наряду с горячими, достойными выступлениями звучали нотки о беспомощности, слабости письменной литературы республики. Одни хотели выгоды от молодости нашей литературы, другие просили скидки на малочисленность наших народов, третьи ссылались на позднее развитие нашей культуры.
Вот тогда встал молодой пламенный Эффенди Капиев. Он вышел на трибуну и провозгласил: «Золотое детство дагестанской литературы прошло. Да здравствует зрелость, и никаких скидок». С тех пор под этим девизом проходят все съезды писателей.
Слишком мало времени было отпущено для творческой работы Эффенди Капиеву. Всего десять лет. Да еще из ларцов этих лет были украдены недели и месяцы. Но Капиев работал и ночью, и днем. Часто за письменным столом встречал он махачкалинские и пятигорские рассветы. Он верил в то, что он делает, хотя долго не решался дать свои произведения на суд читателей.
«О конь, еще никем не объезженный конь мой! Как бы я хотел стальною уздою привязать тебя к стойлу моего сердца». Да, его творчество было и остается никем, кроме самого Капиева, не объезженным конем нашей литературы.
Он, этот кипучей внутренней энергии человек, всегда оставался внешне спокойным, сдержанным, как спокойны вековые снега на вершине Турчидага, у подножия которой лежит его родной аул. Но под вечными снегами Турчидага клокочут бурные потоки, которые, однажды вырвавшись из-под снегов, бегут вниз и, сливаясь воедино, образуют могучую реку под названием Койсу. В груди Эффенди тоже клокотали потоки страстей высоких и глубоких. Но он сдерживал их, покуда не убедился, что найдена единственно верная дорога для их слияния с морем. Не спеша, час за часом, день за днем совершал он свой подвиг. И однажды, с присущей ему страстью он воскликнул: «Я тороплюсь, мои ноги в стременах!» Это было, видимо, время, когда в душе его уже созрела книга «Поэт». В другой раз он пишет:
«Начали! Уже пора.
И в конце года я непременно вызову на суд мою совесть. Я буду беспощаден к себе: пусть гибнут глаза, пусть разбухнут пальцы от мозолей и немеют плечи в работе. Я должен доказать, на что способен, писатель я или пройдоха».
И Эффенди Капиев доказал всем своим существованием, всеми своими произведениями, своей любовью и ненавистью, своей жизнью и смертью, что он подлинный писатель, необыкновенный чародей слова; доказал, что он наш, что он художник, необходимый нам. И скачет его конь, им самим оседланный, и вечно видим мы его на коне.

ІІІ

Как-то в молодости моей я видел картину дагестанского художника Мухитдина Араби Джамала. На картине изображен Капиев в напряженном раздумье. Над его головой горский чунгур. По свидетельству самого Эффенди Капиева, чунгур тот был ему подарен Сулейманом Стальским за два месяца до его кончины.
О картине Араби Джамала я упоминаю не для того, чтобы говорить о ее несомненных достоинствах. Я хотел говорить о подарке Сулеймана — о чунгуре, потому что подарок этот глубоко символичен. Дело в том, что каждый горский поэт, чувствуя приближение конца жизни, дарил свой музыкальный инструмент или ученику, или тому, кто по-настоящему понимал суть певцов. Обычай этот, с восхищением одобряемый народом, воспринимался как завет и завещание. Это означало, что народ-певец свои песни и сказания, все свое духовное сокровище, которое он создавал веками, передает в самые надежные и верные руки. Трудно найти человека, более достойного, более влюбленного и вдумчивого, которому можно было бы с доверием и верой передать ключи от драгоценных сокровищ народной мудрости, чем Эффенди Капиев. Осторожно, одну за другой открывал Эффенди эти кладовые образов и сравнений, музыки и красок. И он радовался этому, плакал и думал: вот такой он, мой Дагестан. Вот его чеканка: самобытная, мужественная, ясная. Как бы передать, показать ее другим, сохраняя дух ее и первоначальное значение? Как бы проложить ей дорогу в большой мир красоты?
Течет река бурная. Пловец и строитель Э. Капиев взялся воздвигнуть мост, чтоб провести по нему поэзию Дагестана. И он сделал это как никто другой: добросовестно, достойно, не по букве, а по духу. Он знал и любил Дагестан. Он любил и знал Россию.
Не все книги, созданные им, удалось Эффенди Капиеву увидеть напечатанными при жизни. Но две книги горской поэзии, два необыкновенных сборника он все же увидел. Это были «Песни горцев» и «Резьба по камню».
Эти две книги я рассматриваю как протянутую для пожатия руку нашей горской поэзии. В них сегодняшние горцы узнают себя и других, живших до них. В них горцы узнают себя и своих соседей — единых по духу, по душевному складу, по быту и по образу мышления. В то же время обе эти книги, созданные Капиевым, являются как бы шапками-эпиграфами ко всему тому, что писали дагестанцы о себе и пишут сейчас. Их можно показать как удостоверение личности большой, но не шумной судьбы малочисленных горских народов. И по духовной сущности, и по художественному исполнению книги — какие-то особые, необычные. По всеобщему признанию, по всему Союзу нашему они были приняты как новое явление и как новое веяние в области прекрасного. Мне могут возразить: дагестанская поэзия — это явление не новое. Ею восторгался еще Марлинский. Песни горцев записывал Лев Толстой. О них Белинский говорил, что подписаться под ними не постеснялся бы сам Пушкин.
Все это так. Но самую суть прелести этих песен, их душу мог понять и передать на другой язык лишь тот, кто сам душой своей сросся с народом, создавшим их, с его бытом, культурой, с его образом мышления и, наконец, хотя бы с одним из языков Дагестана. А таким человеком был поэт Эффенди Капиев, и, естественно, ему больше, чем другим, удалось постичь и дух, и форму старых песен родного края.
По просьбе Льва Толстого еще Фет перевел на русский язык несколько дагестанских песен. Но Фету это не удалось, поэтому Толстой в своем «Хаджи-Мурате» использовал только подстрочные переводы этих песен. В переводе Фета ясно чувствуется камерность, гладкость, даже манерность. В переводе же Капиева — сам дух, характер. То, что для Фета красиво, экзотично, для Капиева естественно. Для него это — он сам. Перевод художественного произведения для Э. Капиева — не копия подлинника, а ценность.
Эффенди Капиев был неутомимым искателем, вдохновенным первооткрывателем древних песен дагестанских горцев, произведений и жизнеописаний классиков дагестанской поэзии: Махмуда, Батырая, других известных и малоизвестных певцов. Наконец, он первым открыл для всей страны своих современников, народных поэтов Сулеймана Стальского, Гамзата Цадаса, Абуталиба Гафурова. Дагестанцы всегда благодарны Эффенди Капиеву за книги «Песни гор» и «Резьба по камню», ставшие для них и для многих других настольными. До Э. Капиева песни горцев без основания и предвзято относили к некоей условной восточной поэзии, считая их излишне слащавыми, слезливыми, цветистыми. Во-первых, я отвергаю такое мнение о поэзии Востока. Во-вторых, Капиев показал и доказал, что древняя поэзия Дагестана в целом, и каждого из его народов в отдельности, существует как творчество самобытное, неповторимое. Он подчеркнул национальное начало этой поэзии, которое сочетается с общечеловеческим. Он создал образы дагестанских народных певцов прошлого, певцов больших и разных — сильных, самостоятельных в суждениях, утверждениях идеалов своих и отрицаниях косности и рутины своего времени. Он показал их в движении, в жизни, в поэзии. Вот песня о Хочбаре, песня об Айгази, песня о Хаджи-Мурате, большие циклы о любви, о героях… Невозможно спутать их с другими. В каждом из них от первой до последней строки чувствуется национальное начало и общечеловеческая сущность. Вот, например, песня об Айгази. Обычно, когда герой погибает, в песнях его оплакивают. Тысячи эпитетов, сотни сравнений возвеличивают подвиги павшего. А песня эта — произведение сжатое, малословное. В нем каждое слово стоит на месте, точно вбитый гвоздь: «Ты лежишь, Айгази. Мы стоим, Айгази. Мы врагу все равно отомстим, Айгази… В эту трудную ночь ты умолк, Айгази. Партизаны стоят, ты лежишь, ты молчишь, ты не слышишь, Айгази. На небе молчит луна. И дорога печали длинна, Айгази». Ни одного лишнего слова. Но в каждом — молчаливый, суровый, твердый характер горцев. Вот как чувствовал и передавал Эффенди Капиев дух народной поэзии.
В нашей литературной жизни, к сожалению, уже узаконен такой подход к переводческому делу, когда переводчик берется переводить с национальных языков только готовые книги, и то лишь известных в центральных издательствах и безоговорочно «выходящих» поэтов. Других же — только после заключения договора с издательствами. В этом отношении любому современному поэту-переводчику полагалось бы по-доброму завидовать Эффенди Капиеву и брать с него пример. Ибо Капиев сам открывал старых и новых поэтов на их родном языке, по долгу и по зову сердца ходил по пятам за певцами, записывал у них песни и тут же блестяще переводил их на русский язык. Вот это работа, вот это творчество!
Эффенди Капиеву принадлежат первые переводы стихотворений Сулеймана Стальского. Прошло немного времени, и Горький назвал Сулеймана Гомером двадцатого века. Он стал огромным явлением и событием зарождающейся новой дагестанской поэзии. Капиев блестяще перевел знаменитую поэму певца любви Махмуда «Мариам». И Н. С. Тихонов писал из Ленинграда: «Это же большой поэт, кавказский Блок. Открытие».
Я помню, как долго и упорно работал Э. Капиев над переводами отца даргинской поэзии Батырая. И вскоре его чеканные восьмистишия, переведенные Капиевым, стали близкими и родными всем народам моей республики. Открывая одного за другим поэтов-классиков родного края, радуясь собственному сознанию и убеждению, что не бедна каменистая земля Дагестана самородками бесценными, поэтами большими, Капиев писал Н. С. Тихонову:
«Итак, в семье классиков… возле Шевченко и Лермонтова мы скоро будем видеть и одетого в азиатскую черкеску, с закрученными в кольцо гигантскими усами Махмуда, и приземистого Батырая, и еще многих кавказцев».
Три поэта — Махмуд, Батырай, Сулейман. Три разных языка, разные поэтические традиции и поэтика. Три разные судьбы. Надо было найти подходящий к каждому поэтическому ларцу ключ, по-разному и в то же время в общедагестанском духе преподнести их произведения русскому читателю. Ведь считали же Махмуда, например, непереводимым. Я тоже когда-то так думал. Но вот тронул Капиев тонкими пальцами горца и интеллигента струны кумуза знаменитого поэта-певца, и страстно заговорила на русском языке муза Махмуда из Белого аула:

Горящего сердца безрадостный вздох, 
Быть может, ты примешь, небесная мгла? 
Дрожащего тела немую мольбу 
Не сможешь ли взять, ты, о туча небес?

Когда читаю эти строки на русском языке, право же, мне кажется, что за ними я слышу печальный голос самого Махмуда, шепчущего эти строки на родном моем аварском языке.
Читаю и сам удивляюсь: как это, оказывается, просто выразить Махмуда на другом языке. И ритм, и музыкальность стиха — весь Махмуд с его безысходной тоской, глубокой, чистой печалью.

А вот чеканный и немногословный стих Батырая:

Пусть у храброго отца 
Не родится робкий сын, 
Ибо должен будет он 
Дать отпор врагам отца.

Пусть у робкого отца 
Не родится храбрый сын, 
Ибо должен будет он 
Разделить позор отца.

Восемь строк — точный, звучный эпиграф к повести человеческой жизни.
Теперь послушаем, как звучит из-под пера Эффенди Капиева певучий лезгинский язык, когда он переводит Сулеймана Стальского:

За днями дни идут чредой. 
О песня, я обрел твой голос. 
Колышет ветер молодой 
Налитый звоном зрелый колос.

Сулейман создал свою поэтическую форму, и Капиев точно облекает в нее его стих. Сам Эффенди не считал это своей заслугой. Для него работа эта была естественным исполнением сыновнего долга перед Дагестаном. Но мы-то знаем, как он ходил по аулам и записывал у стариков стихи Махмуда, Батырая, Ирчи Казака. А в то время книги этих поэтов еще не были изданы. Мой любимый герой из моей же книги ныне покойный народный поэт Дагестана Абуталиб Гафуров рассказывал, как однажды Апанди (так по-лакски называл он Эффенди) спустился к нему в лудильную мастерскую в сырой подвал, вытащил его оттуда и, как сказал Абуталиб, «сделал меня поэтом». Я помню, как часто он приезжал к моему отцу в Цада и подолгу беседовал с ним. Везде он жадно собирал сокровища народа для самого народа.
Да, Эффенди Капиев был величайшим собирателем поэзии. По мне, это самая лучшая, почетная должность. Он знал историю, судьбу каждой песни. Он собрал эпос, творимый дагестанскими народами, и на ожерелье этого эпоса самой драгоценной жемчужиной сверкает песня народа о великом Ленине:

Ты первым пришел и людьми нас назвал, 
Оружье победное в руки нам дал.

Эта песня, благодаря Капиеву, вошла во всесоюзную Лениниану как выражение любви всех народов Дагестана к Владимиру Ильичу.
Собиратель крепких горских алмазов, человек, который сам отшлифовал грани этих алмазов, Капиев прошагал свой отчий край вдоль и поперек, заинтересовал Дагестаном других писателей в стране и за ее пределами.
Куда бы ни шел, ни ехал Э. Капиев, всюду он возил с собой три записные книжки. «Одну для себя. Другую для печати. Третью на всякий случай». Так объяснил он их назначение. Еще он называл их ловушками. Они были ловушками для мимолетных, мудрых мыслей, услышанных от горцев и пришедших в результате собственных наблюдений. В этих ловушках он хранил лучшие чаяния своего народа. Он знал все пословицы, поговорки, притчи горцев. Знал также много примет, сложившихся у горцев в результате тысячелетних наблюдений. Он знал, что, когда ведешь на поводу лошадь, то нельзя, оглянувшись назад, смотреть ей в глаза; знал о том, что самые большие змеи рождаются вместе с молниями, что ночью град не выпадает. В нем было сильно развито чувство общности людей, чувство цельного Дагестана, Родины.

IV

Да, в Капиеве было сильно развито чувство солидарности людей, чувство братства, интернационализма. Никогда он не чувствовал себя лакским представителем в Дагестане или за его пределами. Где бы он ни находился, знал, что он является представителем советского Дагестана, и свой долг перед ним считал первостепенным. Человек большой внутренней культуры, чести и скромности, он терпеть не мог подобострастия других ни по отношению к себе, ни по отношению к тем, с кем он связан душевной дружбой и творческой работой. Помню один случай, свидетелем которого я был сам. В 1940 году один дагестанский художник, думая, что это будет приятно Капиеву, сделал на него несколько подобострастный дружеский шарж. Он рисовал Капиева бегущим по ущелью, как бы скрывающимся от преследующих. Рука его была поднята к самому небу, и в руке он высоко держал всю поэзию и поэтов Дагестана: Махмуда, Батырая, Сулеймана, Гамзата Цадаса, Абуталиба. Это означало, что-де Капиев всех поднял, а сам остался незаметным, в тени, в ущелье. Капиев был возмущен. Художнику он сказал: «Рисунок мещанина. Знай же, горская поэзия не нуждается, чтоб я ей подмогу подставлял. Не я поднимаю этих поэтов, наоборот, они меня поднимают, тебя поднимают, всех нас, горцев, Дагестан, Россию, наши идеи, нашу великую поэзию они поднимают. Ими мы подняты. И не надо глупых шуток».
Эта мысль, высказанная Капиевым по случайному обстоятельству в 1940 году, не была случайной. В это время и ночами он работал над главной своей книгой «Поэт», и в этой книге мысль о том, что поэзия не нуждается в поддержке чьего-либо плеча, не является ни малозначительной, ни второстепенной. Вся книга пронизана мыслью Сулеймана о том, что «дело поэта — гордое дело». Но гордость ту Сулейман видит не в том, чтобы жизнь подчинить своим помыслам, а в том, чтоб всю свою душевную силу, ее движения, все свои думы, стремления отдавать Родине. И вот тогда она возвеличивает певца, вот тогда «в орлином красном оперенье» она влечет его. Ведь и Габиб не просто поводырь мудрого старца, который, соблюдая давние горские традиции, покорно служит ему и слушает его, не просто его секретарь, как иногда ради своего добродушного, безгрешного удовольствия любит подчеркивать поэт. Габиб является то веселым, то ироничным, но чаще вдумчивым комментатором размышлений и действий Сулеймана. Они нашли друг друга, потому что один дополняет другого. Они нашли друг друга, потому что оба — поэты, потому что оба всей своей ищущей сутью натур стремятся к новой, всколыхнувшейся революцией жизни. Да, они оба поэты, но как знать, быть может, юноша Габиб самой судьбой и жизнью призван для удовлетворения более высоких духовных потребностей народа, удовлетворить которые неграмотный Сулейман не был подготовлен при всем его опыте жизни. Лично я сам утвердительно отвечаю на этот вопрос, потому что образ Габиба для меня всегда сливается с могучим талантом творца «Поэта» Эффенди Капиева. Габиб в этой книге как раз и есть для меня тот самый Капиев, который, ударив закаленное стальное кресало о гранит, высекает «свой собственный огонь». Я думаю, что именно это и имел в виду Н. С. Тихонов, который писал в предисловии к «Избранному» Эффенди Капиева: «В этой книге спел свою песню и Эффенди Капиев. Все сосредоточил он, чтобы самому понять и нам объяснить чудо рождения песенного слова на земле…»
Это «Чудо рождения песенного слова» для меня остается необыкновенной книгой о мудрости, яркости и драматичности пути поэта. И достойно эту книгу оценил не только Николай Тихонов —наставник и друг Э. Капиева, не только Луи Арагон, который перевел одну новеллу из «Поэта» на француз-ский язык. Многолетний труд Капиева и у нас и за рубежом самым достойным образом оценил многомиллионный читатель. 
Эффенди Капиев сам хорошо знал и другим говорил, что «таланты созревают в раздумье, в сомнениях, в тоске», и поэтому, годами работая над своим «Поэтом», он упорно, порой мучительно искал не только форму, которая наиболее ярко выражала бы суть его поэтического кредо, но и каждое слово, метафору, сравнение. Теперь, когда читатель восхищается афористичностью, остроумием, торжественностью ритма, иносказательностью книги «Поэт», может быть, он думает, что книга эта создавалась так же легко, как легко она читается. Капиев же сетовал: «Да, медленно идет трактор. Это несчастье — писать «ни о чем». Иногда у меня так и рвется рука заставить Сулеймана дать хоть кому-нибудь посохом. Чтоб старуха в панике металась по террасе с самоварной трубой в руках… Ну хоть какое-нибудь событие! Увы! Мой удел — писать о том, как встал Сулейман, как (это максимум) насупил брови и ответил что-то собеседнику».
Вот именно через нахмурившиеся брови, через огонь глаз, через то, что и как ответил Сулейман собеседнику, и создает Капиев живой, зримый, деятельный образ певца. Эта задача труднее, чем если бы Эффенда Капиев взял бы да и посадил своего героя на лихого коня, заставляя его скакать в походы, на поля битвы, вовлекая в грандиозные события своего времени. Капиев стремился показать Сулеймана через движения души поэта, через его мысли, характер, дух.
Тринадцать новелл, и каждая их них, как писал Капиев своему другу-писателю: «Прежде, чем попасть в Гослитиздат… прошла огонь и воду на моем письменном столе».
Как видим, нелегко создавалась книга «Поэт». Этому свидетельство и ее творческая история. Вначале Эффенди Капиев думал написать книгу документальных очерков об известном в стране после первого съезда советских писателей лезгинском ашуге Сулеймане Стальском. Некоторые из этих очерков еще в 1936 году были опубликованы. Друзья поэта русские писатели Тихонов, Павленко, Трегуб и другие сразу заметили оригинальность стиля, свежесть суждений, необычайно поэтическое звучание русского языка, энергичность речевых оборотов. Капиева осеняет новая мысль. Он снова и снова возвращается к Сулейману в прямом и переносном смысле, возвращается уже не как к очерковому образу конкретного певца, а как к образу неимоверно глубокому, значительному, как к образу народного поэта. Постепенно очерки о Сулеймане Стальском вырастают в яркие новеллы о гордом поэте, в книгу о поэзии, о личностной ценности художника, о психологии творчества вообще, в книгу о своем времени, о человеке и о себе. Книга становится пламенной поэмой, в которой обобщен типичный образ народного поэта, поднятого революцией к вершинам творчества.
Сулейман, вышедший из-под пера Эффенди Капиева, внешне ничем не отличается от других горцев — его современников-стариков. Ни по одежде, ни по походке, разве лишь иногда по неожиданному жесту руки, взлету бровей. Он так же, как и они, умеет вспахать поле, взрастить сад. Но он чувствительнее аульских стариков и проницательнее. Они, быть может, порою даже лучше, чем Сулейман, понимают приметы погоды, соблюдают условности этикета, выглядят неизменно степенными. Но в отличие от остальных своих современников, испытавших тяжести жизни, горечь судьбы горцев, Сулейман доверчивее, добрее, отзывчивее, прямее до вспыльчивости. Обыкновенный неграмотный горец, он точно понимает свое назначение. Своя прошлая жизнь ему представляется в образе дряхлого старика, одиноко стоящего под деревом в ветхом тулупе из овечьих шкур. Теперь же Сулейман «нашел то, что можно любить всем сердцем, и теперь оба «его» крыла раскрыты во всю ширь». Благодарный стране за такой дар, за такую яркую судьбу, он понимает и свою ответственность перед ней, перед собою, перед людьми. Вот почему он считает себя поэтом не лезгинским, не кавказским, а поэтом советским.
В каждой главе своей книги Эффенди Капиев стремится показать нам поэта в контрасте. Торжественно высокой символикой обрамляет он обычность внешнего облика старого поэта. В таких случаях мысль самого автора спрятана в подтекст. Он только рисует картину, а думать над этой картиной, сделать свои выводы предоставляет самому читателю. Рисуя внешний портрет своего Сулеймана то на фоне гор в родном краю, то в саду своем, то в скромной сакле, то на улицах Москвы, то в больничной палате или в гостиничном номере, Капиев как бы нарочно дает читателю довольно статичную картину. Но тут же, неожиданно, рядом с невысокой фигурой обыкновенного старика, встает нечто необыкновенное, многозначительное, подчеркивающее душевную его возвышенность, символизирующее поэта, контрастное обыденности его внешнего рисунка.
Жизнь и работа Капиева так же неотделимы от жизни и стремления народа, как неотделимы смелость, отвага, справедливость, правдивость, ответственность, прямота, простота и доброта от понятия народ, народность. И это высокое назначение человека он подтвердил всем своим творчеством, а в высшей степени — в «Фронтовых записях».
Почему просто «записи». Для меня они не записи, а печальная и величественная трагедия из маленьких новелл и глубоких мыслей. Для меня эти «записи» — драматическая поэма о страданиях, выпавших на долю народа; о черной беде, угрожающей человечеству; о человеке, вышедшем на смертный бой за честь Родины, за поруганную землю отцов, за тебя, за меня, за наших детей, за наше будущее.
Помните, когда-то в юности Капиев, вышедший в поход за сбором народного фольклора, мило называл свои записные книжки ловушками мимолетных мыслей и мудрых слов? Чем же они являются для него сейчас, в дни всенародной беды на окровавленных дорогах войны и на полях битв? Они являются для него своеобразными исповедальнями, как бы живыми доверенными, одушевленными объектами для общения с людьми, для призыва и зова, для разговора с самим собою, для искренних размышлений над подвигом, одиночным и всенародным. «Записная книжка и записи в ней нужны мне, — пишет Э. Капиев, — как выхлопная труба для автомобиля, как стон для больного».
Я нисколько не склонен думать о том, что Э. Капиев не осознавал того факта, что его записные книжки будут иметь общественное и литературное значение. Наоборот, я думаю, что он это сознавал, что он думал о них, как о литературном факте в своей писательской деятельности, и адресовал их широкому читателю. В письме С. А. Трегубу он, как всегда выражая неудовлетворенность собою и своей работой, тем не менее, пишет: «… Но зато записные книжки мои — лучшее, что я создал».
Записи Э. Капиева, относящиеся к довоенному периоду, интересны оригинальными наблюдениями, касающимися этики, эстетики, быта, обычаев, правопорядка горцев в дореволюционном Дагестане. Высоко ценит он отвагу, мужество, свободолюбие горцев. И в годы Великой Отечественной, в дни, когда фронт приближался к отрогам его родных гор, об этих качествах своих предков Капиев вспоминает не просто так. Всеми этими записями, в том числе и теми маленькими набросками, где героизм Шамиля он сравнивает с отвагой древнегреческих героев, Капиев как бы напоминает землякам строки знаменитой песни их предков, которую пели они, когда защищали свои горы от завоевателей Надир-шаха:

Пусть погибнет честь сегодня у того, 
Кто от битвы отвернется, 
Пусть покинет нынче жена того, 
Кто струсит на поле битвы.

Оглядываясь назад, на исторический путь, пройденный его Дагестаном, на путь, полный драматизма и исканий, отмечая те правовые и нравственные прерогативы, которые стояли перед личностью, Капиев как бы поднимает завесу между старым и новым; как бы цитируя самих предков, указывает на те нравственные и эстетические просторы, которые открыла перед горцами новая жизнь, наша революция.
И сам Эффенди в своих записных книжках, теперь уже ставших цельной, драматической повестью трудных лет, явно стремится к новой форме, к новому стилю, к новым атрибутам изобразительных средств, к еще большей краткости. «Много слов — это хорошо в Коране», — записывает он. А на другой странице делает такую запись:
«Это неправда, что бумага терпит все… Малейшая фальшь кричит и вопит: «Я здесь! Я вру!». Странное дело — одна и та же фраза, допустим: «Я хочу пить!» — будет выглядеть иначе, если она написана действительно жаждущим, и будет звучать ложно, если писал сытый».
Видимо, с самых молодых лет Эффенди Капиев думал и думал над проблемой писательского труда, стремился понять, что значит творческая самостоятельность и самобытность, в чем они выражаются. И, как путь к этому, перед собою ставил задачу: уметь видеть, выделять основное, наблюдать деталь, штрих. Уметь хорошо изображать то, что видел, постиг. Думы, думы. Бессонные ночи. И, быть может, в одну из бессонных ночей, словно молния в черном небе, вспыхнула в его разгоряченном мозгу горская пословица «Стать адамом (т. е. человеком) гораздо труднее, чем стать алимом» (т. е. ученым). И коли уже речь идет о человеке, значит, речь идет о человеческой правде, справедливости, и неудивительно, что рядом с горской пословицей появляется знаменитая фраза декабриста Рылеева: «Удивительное дело: мы не страшимся умирать на полях битв, но слово боимся сказать в пользу справедливости».
Человечность и бесчеловечность, справедливость и жестокость, любовь и ненависть, милосердие и зверство — все эти человеческие достоинства и их антиподы на страницах фронтовых записных книжек Капиева перемежаются, создавая кровавые контрасты. Зрелый человек и писатель, Капиев на войне глубже сознает свой долг перед людьми, свою ответственность за слово. Теперь уже его наблюдения, мысли, переживания касаются явлений и событий куда более важных, грандиозных, чем его юношеские заботы. Мысль глубже, тем не менее поиск основы и сущности творчества продолжается и на разбитых бомбами и снарядами дорогах военного корреспондента. Здесь он испытывает другие чувства. Они острее, кинжальнее, неотразимее, больнее. Частное вырастает в грандиозное, общелюдское, в государственное, в отечественное. Тут уже нет места художникам-фальшивомонетчикам. «Надо быть честным, каждая строка — истина» — читаем мы во фронтовой записной книжке Эффенди. Он требует от писателей, он душевно, доверительно просит «хоть раз поговорить честно, не преувеличивая хорошего и не приуменьшая плохого…».
Двадцать записных книжек, и каждая из них — человеческая и писательская биография Эффенди Капиева, его горячие думы и сокровенные размышления о человеке и о времени. Каждая из этих книжек, кроме того, для меня является документом сложной и напряженной внутренней жизни поэта, лабораторией незаурядного мастера.
Много хороших, правдивых, прочувствованных работ написала друг его жизни, замечательный критик и литературовед Наталия Владимировна Капиева. После смерти Эффенди она собрала, систематизировала все его невеликое, но весомое писательское наследство. И эта книга, предисловие к которой я попытался написать, — результат кропотливой работы Н. Капиевой. Каждый раз, когда встречаю эту удивительную и обаятельную русскую женщину, делившую с моим земляком все радости и тяготы жизни, я благоговею перед ней и от всей души говорю про себя: «Будь же ты благословенна, славная супруга и вечная подруга моего незабвенного Эффенди».
Хорошую книгу об Эффенди Капиеве написала и литературовед Чудакова. Я не знаю, как оценивают эту монографию специалисты, но для меня несомненно: она написана с искренней и большой любовью к Эффенди, не претендуя на всеисчерпаемость, не приукрашивая его высокие и несомненные заслуги перед нашей литературой.
Я завидую писателям, дружившим и работавшим с Э. Капиевым. На мою же долю не выпало такого счастья. Тем более мне памятны четыре встречи с Капиевым. О первой моей встрече с ним я уже рассказал в этой статье. Вторая тоже состоялась в 1940 году в дни празднования двадцатилетия советского Дагестана. До этого Эффенди жил в Пятигорске, жил, но всем сердцем находился в Дагестане. Потому что, где бы он ни находился, главным предметом его любви и труда оставалась дагестанская литература. Он защищал ее от буквоедов и догматиков, защищал ее истинное лицо от налетчиков и халтурщиков. В одном из своих писем в Дагестан он писал: «Ведь я все-таки душой принадлежу Дагестану, и меня волнует и интересует все, что касается культуры и литературы ДАССР». Он переживал, сетовал, что в Дагестане плохо поставлены писательские дела, что «там не видят, что организация (писательская. — Р. Г.) в прах развалена, что нужно в корне перестроить работу и вообще пора всерьез заняться этими делами…». Хоть и было мне в том году лишь семнадцать лет, но помню, что именно на эту тему говорил и спорил Капиев с деятелями дагестанской литературы.
На праздник родной республики Эффенди приезжал в горском костюме. Я, тоже приехавший на этот праздник из Цада вместе с отцом, жил в той же гостинице, где проживал и Эффенди. Кстати теперь это помещение на улице Буйнакского занимает Союз писателей Дагестана. Сейчас тоже в этом помещении происходят литературные споры, но такого спора, такой дискуссии, какая происходила там тридцать девять лет тому назад, увы, сейчас в этом помещении не бывает. Искренне и яростно спорили в основном Эффенди Капиев и Лев Басенков. Однажды вечером, когда они спорили, мне показалось, что вот-вот Басенков должен признать себя побежденным, но в это время, желая заступиться за своего друга Эффенди, известный ныне скульптор Оскар Сарыджа неожиданно вскочил и как неотразимый аргумент начал кого-то цитировать. Басенков умолк… У Капиева сразу настроение испортилось. Немного помолчав, он вдруг кинулся на своего друга Оскара: «Чего ты лезешь со своими цитатами. Я хочу его убедить не ссылками на авторитеты, а сам, своими словами». До сих пор вижу перед собою разгоряченного, статного, словно скакун, неудовлетворенного Капиева.
Третья встреча моя с Капиевым также состоялась в Махачкале в том же, сороковом году. На этот раз он был одет в европейский костюм. Ему этот костюм так же был к лицу, как строгая черкеска горца. Он всегда сочетал в себе одновременно строгого горца и интеллигентного европейца.
На этой встрече с писателями и журналистами Дагестана он читал отдельные новеллы из своей книги «Поэт», многие выступившие товарищи многословно и восторженно отзывались о новеллах. Слушая их, Капиев смущенно ерзал на стуле, избегал смотреть на лица, склонив голову над листом бумаги, выводил на нем бесчисленные штрихи. Но вот встал сын Сулеймана Стальского — Мусаиб и, будучи сам неплохим стихотворцем, сказал: «Я вижу живого отца своего, живого…». И слезы подступили к его горлу. Эффенди встал, обнял Мусаиба сказал: «Вот эта самая искренняя оценка моей работы».
Последний раз я видел Капиева уже в разгар войны, в 1943 году. Тогда он приезжал в Махачкалу в чине майора. Ни послушать его, ни поговорить с ним на этот раз не удалось. Помню только, прощаясь с писателем А. Ф. Назаревичем на терассе помещения республиканских газет, Капиев грустно сказал: «О вечность! Я встречаю тебя на сумрачном мосту». Потом я наткнулся на эту фразу в его дневниках.
На мосту я всегда и вижу Эффенди Капиева. Только не на сумрачном, а на мосту, озаренном светом его славы, построенном им самим, чтобы по нему вести поэтическую мысль Дагестана в широкий мир, в море великой русской культуры. Вижу его на этом вечном капиевском мосту с протянутой вперед рукой и слышу его голос: «О великий русский язык! Стою перед тобою на коленях. Усынови и благослови меня, но не как приблудного, а как найденного сына. Радуюсь, торжествую и люблю… Родившись немощным и принадлежа к самому маленькому, затерянному в горах племени, я обрел тебя и ныне я не сирота. О, как могуча, как светла и задушевна твоя стихия!.. Без тебя нет и не было будущего, с тобою мы воистину всесильны!»
В холле помещения Союза писателей Дагестана на мраморной плите золотыми буквами высечены имена прославленных дореволюционных поэтов Дагестана: Ирчи Казака, Батырая, Махмуда, создателей дагестанской советской поэзии Сулеймана Стальского, Гамзата Цадаса, Абуталиба Гафурова. На той плите высечено также имя любимца Дагестана Эффенди Капиева. И каждый дагестанец знает сегодня, что среди знаменитых борцов прошлого и настоящего имя Эффенди стоит также на месте и к месту, как блистающий золотом ножен кинжал был бы на месте и к месту на поясе храбреца, что оно как светильник у изголовья этой мрачной плиты, освещающей бессмертные для горцев имена. Именем Капиева названы школы в аулах и городах, улица в Махачкале, Буйнакске. Имя Капиева носит Государственный музыкально-драматический лакский театр.
Лично для меня Эффенди Капиев был и остается неизменным моим учителем. У него есть чему учиться. Мою любовь и признательность Эффенди я, как сумел, выразил в нескольких стихотворениях, посвященных памяти моего светлого учителя, и закончить эту статью хотелось бы одним из этих стихов.

		На главную страницу