О времени и о себе
В преддверии Нового 1979 года наш корреспондент взял интервью у народного поэта Дагестана, лауреата Ленинской и Государственной премий, Героя Социалистического Труда, члена Президиума Верховного Совета СССР Расула Гамзатова.
— Расул Гамзатович! Редакции нашего журнала хочется в первом его номере за новый 1979 год сделать своим читателям приятный сюрприз — представить им вас, давнего и постоянного друга нашего издания, как можно ближе…
— Откуда такая уверенность, что сюрприз приятный? Я, например, боюсь судить об этом… Вы их спрашивали?
— Они ответили сами. И уже давно. Огромный, постоянно растущий интерес к вашему творчеству — самый красноречивый ответ. Найти в республике на полках магазинов хоть одну вашу книгу практически невозможно. Да и по всей стране — картина везде одинакова. Поэтому хочется начать с недавнего приятного события: присуждения вам премии имени Фирдоуси за книгу стихов об Иране. Как вы ее задумывали? Чем стали для вас эти стихи?
— Видите ли… Я ее не задумывал. Никогда не ставил себе целью написать стихи о той или иной стране. Если бы они рождались по такому принципу, то сейчас я мог бы, вероятно, показать вам пятьдесят книг о пятидесяти странах, в которых довелось побывать. Нет, поэзия — это не воспевание или осуждение какой-либо страны, поэзия — это выражение личного отношения к другому человеку. А он, как вы понимаете, может жить в любой точке планеты. В Иране я бывал трижды, и если из-под пера вышли стихи, то навеяны они были, как всегда, размышлениями о жизни, о людях, о Родине, о том, насколько мои иранские впечатления перекликаются с Дагестаном, Иначе ни для читателя, ни для меня они не представляли бы ценности. Самый верный судья — время. Разве мало было написано стихов о зарубежных странах? И что они теперь? Мы помним лишь те из них, что, рассказывая о чужих землях, поют о Родине поэта. «Катюша» Исаковского сама покорила весь мир, потому что эта песня о Родине.
Мне не хочется как-то выделять, чем-то подчеркивать стихи об Иране. И я не могу сказать, что они для меня главные. Но я скажу, что они искренни, и если отмечены наградой, то потому, скорее всего, что связаны с моей Родиной. Такая связь накладывает свою благотворную печать на любое произведение. И еще можно сказать, что эта книга соответствует моему творческому возрасту и не случайно названа — «Последняя цена». Она содержит размышления о цене нашей жизни, любви, дружбы. Вспомним, как торгуются на восточном базаре… Вроде уже сторговались, но покупатель еще и еще спрашивает: а какова последняя цена? И продавец уже ударил с ним по рукам, а все повторяет: ладно, но вот товару последняя цена… Торгуются и бедные, и богатые: дешевый товар хотят продать подороже, а дорогой купить подешевле. Всех волнует последняя цена. И находятся в наше время люди, для которых Родина — тоже товар, для которых женщина — предмет купли-продажи. Какова последняя цена всему, что есть в нашей жизни? Нет, если бы это были чисто персидские стихи, они бы не стоили и копейки на тегеранском базаре. Для меня они — и дагестанские, и общечеловеческие.
— И все-таки у вас немало произведений, написанных после путешествий за границу. Какое из них в творческом отношении было наиболее удачным?
— Судить об этом не мне, а читателям. Вообще, у меня, говоря строго, всего две темы: Родина и Женщина. Как гражданин своей страны я должен высказать свое отношение ко всему, что происходит вокруг. И как человек я должен выразить свое отношение к другому человеку: я выражаю свое отношение к женщине. Поездки помогают мне в этом: дают пищу для размышлений, позволяют лучше понять людей. А, будучи легко подвержен настроениям, не могу не восторгаться тем, что вызывает восторг. Так появились стихи о Болгарии, о Кубе. Но сейчас для меня самым значительным кажется последнее зарубежное путешествие — в Мексику. Только что окончил навеянную им поэму «Остров женщин». Это для меня главное сегодня, этим я живу, поскольку впечатления еще очень свежи.
— Значит, нельзя сказать, что какая-то зарубежная поездка была сложна или проста, интересна или скучна?
— Поэту ничто не должно быть скучным. Каждое явление, каждый человек, тем более каждая новая страна вызывают желание узнать их как можно лучше. Наиболее мне интересны те, что будили какие-то ассоциации, связанные с Родиной, будоражили творческую мысль. Можно перечислить, если хотите: Иран, Япония, Куба, Мексика, Индия, Индонезия… А вот США не произвели впечатления. Тяжелое чувство осталось после посещения Западной Германии. В Испании меня не пустили дальше аэродрома, и теперь я с нетерпением жду возможности поехать в эту страну. Впрочем, мы, как было сказано, давние друзья, и вы, наверно, заметили: я человек довольно любознательный…
— Тогда, вероятно, в какой-то стране вы особенно пожалели, что не знаете ее языка?
— Пожалел? И не думал об этом. Рядом всегда были прекрасные переводчики, для которых изучение языка — дело всей жизни. Чтобы не прибегать к их помощи, надо было знать чужой язык в совершенстве, что для меня, разумеется, сейчас невозможно. Так что рядом с ними подобная мысль была бы просто бестактной. Вообще, я очень люблю языки как таковые: меня волнуют звуки чужой речи, мне доставляет удовольствие вслушиваться в непонятные слова, мне нравится бывать в театрах, на концертах, хотя на сцене и говорят на чужом языке. Вслушайтесь в испанский, итальянский… По-моему, все языки красивы.
— Раз мы заговорили об этом, такой попутно вопрос. Мы, дагестанцы, любим свои языки. Но они малы по своему словарному составу, и мы знаем это. Испытываете ли вы иногда трудности при желании выразить глубокую, сложную мысль?
— Очень! К сожалению! Но раньше я боялся употреблять слова, которых нет в родном языке, боясь, что их не поймут мои аварские читатели. И глубоко ошибался. Оказалось, к счастью, я отстал от своего поколения: сегодня в моем ауле все знают все, и я убедился, что могу смело употреблять новые для аварского языка слова, чтобы выразить любую самую сложную мысль. И нет надобности расшифровывать их сносками. Некоторые дагестанские поэты почему-то любят сноски, я же терпеть их не могу.
— Что первое приходит на ум, когда за границей вас просят рассказать о Дагестане?
— Его многоязычность. Затем — все остальное. А в конце — новости за последнюю неделю.
— Вы повидали почти весь мир. Сложилась ли из пестрой мозаики единая картина? Как вы к ней относитесь?
— По-разному. Как будто у меня два сердца и две головы. Меня часто спрашивают: а как относятся за рубежом к нам! И я тоже отвечаю: по-разному, ведь там тоже живут разные люди. Но одно я знаю твердо: человеку надо любить человека.
— Чтобы покончить с «зарубежной» темой, еще несколько вопросов. Если за границей знают о Дагестане, то, что именно?
— Его историю — прежде всего. Но сегодня все больше и больше с нами знакомятся благодаря искусству наших народов, достижениям в развитии экономики. Недавно в Махачкале были гости из Финляндии, это ими было сказано: дай Бог, чтобы братья жили в такой дружбе, как у вас люди разных национальностей. Прекрасно сказано. Да?
— Да. А что всего более удивило вас в буржуазном мире?
— Гм… Пожалуй, ничто меня не удивляло. Наверное, я был хорошо подготовлен…
— А возмутило ли что?
— Необразованность, чванство, самонадеянность. Высказываюсь так решительно потому, что часто был свидетелем того, как беспардонно выносились людьми суждения о вещах, совершенно им незнакомых. Многого там не читают и многого не понимают, однако судят обо всем с видом непреложных оракулов. Наблюдать это очень неприятно. И еще: скупость и голод. Скупость богачей и голод миллионов.
— Как складывались отношения с вашими читателями за рубежом?
— Думаю, что не следует обольщаться: я не так популярен в мире, чтобы мог ответить на такой вопрос. К тому же нельзя относиться к зарубежным читателям с меркой, привычной для нас. За границей на встречу со своим любимым национальным поэтом могут явиться всего пять-десять человек, а в нашей стране на нее придут тысячи. И потом — самое главное — они постольку мои читатели, поскольку хотят узнать о Дагестане, и читают о нем. Им интересен он, а не Расул Гамзатов. Впрочем, меня знают в литературных кругах и, возможно, уже через них… В Болгарии, скажем, на Кубе я чувствую себя как дома, появляются за рубежом и мои пластинки. Недавно из Мюнхена пришло приглашение на Неделю книги. «Мой Дагестан» выдержал в ГДР два издания. Так что Дагестан волнует мир, и если я становлюсь известным, то только благодаря ему. Буду безмерно рад, если хоть немного послужил своему родному краю.
— Вы часто пишите циклы стихов. Это происходит случайно или намеренно?
— Никогда их не замышлял. Просто есть люди, которых я люблю, друзья, о которых я хочу рассказать. Я воспринимаю жизнь, а она не умещается в отведенных ей умозрительно рамках. Если жизнь сама есть цикл, то для меня важны жизненные циклы. И пусть тогда появятся стихи, чтобы выразить их, а ежели критики назовут их литературным циклом, то, что ж, пусть они так и именуются. К слову сказать, я не сторонник громких и пышных названий для своих книг. Пусть папаха соответствует голове, на которой сидит.
— Все мы живем и работаем друг для друга. Землепашец растит хлеб, чтобы накормить людей, шахтер добывает уголь, чтобы согреть, поэт пишет стихи… Для чего?
— Поэт, по-моему, ничего не сможет создать, если будет задаваться таким вопросом. Он не ставит перед собой цели, цель сама владеет им, исторгая из души его новые песни. Поэт скорее ставит вопросы, а не отвечает на них. Из-под его пера не выходят учебники и трактаты по педагогике. Он лишь называет проблему, а решает ее все общество.
— Такой наивный вопрос: что труднее для вас ложится на бумагу — поэзия или проза?
— Одинаково. Трудно или легко — но одинаково. Ведь главное — выразить мысль.
А когда она оформилась, нет ничего проще, как «вылить» ее на бумагу. Поэтому писать легко, творить — трудно. Что же касается способа самовыражения, то он, как правило, находится у меня сам. Думаю лишь, что не следует писать стихами то, что можно выразить прозой. Если поэзия — проза, это плохо, но и ничуть не лучше, если в прозе нет поэзии.
— Да, но когда о прозе говорят: «поэтическая» — это ей плюс, а если поэзию назвать прозаической, то ей это минус. Не принижает ли это прозу?
— Всякий труд — это поэзия, если несет в себе высокий смысл. И проза — это тоже поэзия. Только нельзя низводить ее до голого бытоописательства. Жизнь неохватна, и чтобы отразить ее, поэзия и проза, сами, будучи жизненными, должны сливаться воедино. Случайный факт — не предмет внимания для литературы. Только явление, предполагающее возможность обобщения, имеет право на это. Но и совокупность фактов рождает явление. Раньше дагестанская поэзия «оперировала» одними только фактами. Это было неплохо, но, чтобы стать лучше, ей не хватало обобщений. Сейчас же недостаток многих молодых дагестанских литераторов в том, что они «убежали» от фактов к «голым философствованиям». Что толку мудрствовать без почвы под ногами? Греша этим, молодые люди забывают, что лишь умело выбранные факты могут позволить им роскошь делать выводы. Причем, пусть к ним приходит не автор, а тот, кто его прочтет. Только в этом случае мы будем иметь дело с истинной литературой: поэзией и прозой.
— Книга «Мой Дагестан» завоевала мир. Как вы сами откоситесь к ней сейчас?
— Эта мечта — рассказать о Дагестане все, что думаю о нем, что знаю,—жила во мне давно. Собственно, она и заставила меня писать, сделала меня тем, кем я стал. Мне хотелось показать людям свой родной край таким, каким живет он в душе каждого дагестанца, хотелось сказать: смотрите, вот каков Дагестан — без прикрас, живой, теплый. Смотрите, как он разговаривает, работает, отдыхает, любит, веселится, печалится, как он ругается и как поет, как спит и как танцует. Я понимал, что никогда до конца не справлюсь с этой задачей, но если хочешь прийти даже в соседний аул, то надо собираться в дорогу, а не сидеть дома. И я пошел. Дорогу осилит идущий — прекрасная пословица.
Так появилась эта книга. Что такое Дагестан! Прежде всего — характеры людей. И еще я подумал, что судьба его похожа на судьбу человека, начисто лишенного стремления к карьере. Но перед тем, как вывести первую строку, требовалось найти очень лаконичный способ выражения в художественной форме всего того, что было задумано. И пусть даже в малохудожественной, даже в совсем не художественной, но лишь бы выразить. Молчать я не мог. И чтобы я ни делал, где бы я ни был, эта мысль — рассказать о Дагестане — стала основополагающей. Так родился жанр этой книги. Нашелся и способ выражения задуманного: через людей близких, простых, понятных, людей достоверных — Абуталиба, моего отца, друзей, соседей… Ведь в книге нет цитат из документов и изречений знаменитых людей. В ней фигурируют рядовые люди.
— Наверное, я удовлетворю желание всех ваших читателей, если спрошу: когда выйдет обещанная третья часть книги «Мой Дагестан»?
— Я много сейчас работаю над ней, пишу. Впрочем, работа теперь состоит в основном из сокращения уже написанного. Надо убрать лишнее, все, что может помешать восприятию главного. Я пишу третью книгу как конституцию Дагестана, стараясь раскрыть главные его законы.
— Поясните, пожалуйста.
— В моей конституции семь статей. Назовем их, скажем, так: Мужчина — о том, что значит для горца мужчина, Женщина— какова она глазами горца, Старшие, Младшие, Гость, Сосед, Друг — о том, что являют собой для горца эти понятия. Через эти семь статей я хочу короткими новеллами нарисовать образ Дагестана. Мужчина должен быть мужественным, и я веду речь о двенадцати кинжалах. Но интересуют меня не их украшения, а то, в чьих руках они побывали. Об этом рассказывают кинжалы и их ножны. Так семь статей объяснят читателю Дагестан. Не желая повторяться, я выбрал новую форму для воплощения своего замысла. Я пошел по очень трудному для себя пути, ведь моя конституция вбирает нравственные законы, по которым Дагестан живет много сотен лет и которые вечно будут находиться на всенародном обсуждении. И вот теперь я громогласно заявляю о них, так или иначе утверждая их своим пером. Это очень важно для меня, и третья книга «Моего Дагестана» — очень для меня ответственна.
Вот из-за чего я не спешу, пишу медленно, часто возвращаюсь к ранее написанному, дополняя, сокращая, еще и еще раз обрабатывая готовый текст. Поэтому не могу сказать сейчас, что окончил ее. Впрочем, это такая книга, что продолжать ее будут сами горцы, дополнять ее будут сами читатели. Ведь жизнь идет, мир совершенствуется, меняются и законы, которые им управляют. Только жаль, нет Абуталиба. Есть другие герои, другие люди. А без прежних все-таки тяжело. Сейчас я заканчиваю приложение к книге «Мой Дагестан», которое будет называться «Абуталиб сказал». В него я включу и то, что не вошло в первую книгу пятитомника.
— Так, значит, будет не три, а пять книг «Моего Дагестана»?
— Будет ли — не знаю. Хватит ли таланта, позволит ли здоровье… Но замысел такой — пятитомник.
— Ручаюсь, что для читателей это радостная новость. Но поделитесь, какой будет четвертая книга?
— Это календарь Дагестана.
— Календарь?
— Да. Календарь горцев. Я хочу показать: у горцев есть своя история, свои традиции, свои памятные события, которые достойны того, чтобы о них знали грядущие поколения. Считаю обязанным себя перед Дагестаном сделать это. Я в долгу перед ним. Впрочем, я всегда буду в долгу перед Родиной, как всякий, кто считает себя ее сыном.
— Но как вы собираетесь писать книгу? Опишете каждый из 365-ти дней?
— Я уже пишу ее. И это будет календарь снова простых людей, рядовых событий. Он будет таким, каким складывался он одновременно для Дагестана и меня — его частицы. В него может войти и день рождения любимой женщины, и случай с моим другом, и пустяковое вроде происшествие в соседнем ауле… Но все вместе должно создать образ нашего горного края, показать его историю, то, чем он гордится.
— Выходит, третью книгу вы почти написали, четвертую уже начали, а пятая?
— Не хочу пока подробно говорить о ней. Еще не глубоко все продумал.
— И все же, Расул Гамзатович… Это чрезвычайно интересно…
— Скажу лишь, что задумал ее как энциклопедию Дагестана и хочу писать прямо по алфавиту, как и полагается во всякой энциклопедии.
— То есть как?
— А так: предположим, буква «а» — Айтберов Газияв. Кто он и каков, как я с ним познакомился, как он воевал, как умел танцевать… Бурлият — кто она, откуда я ее знаю, как она поет… Такая-то гора, такой-то аул, такое-то событие, человек, река, ущелье, дом, улица… Что войдет в книгу, зависит от того, насколько заметную роль играют в судьбе Дагестана, насколько связаны с его жизнью те или иные люди, факты, события, исторические места и даже географические названия. Ведь книга называется — «Мой Дагестан». Но все, что войдет в книгу, будет не тем, что уже знаменито, не тем, о чем пишут в пространных статьях, не тем, что требует научных разработок. Ведь эта книга все-таки — «Мой Дагестан».
— Скажите, это вообще ваша манера — писать сразу несколько книг?
— Человек настроения… Я, наверное, не одинок в этом. У меня в работе еще немало крупных вещей. А стихи пишутся сами. Трудно писать диктант, тяжело писать построчно сочинение на оценку, а стихи писать — я уже говорил — легко, ведь в голове все сложилось, мысль продумана, на что потрачены, может, не один день и не одна ночь, и теперь остается только выложить все на бумагу. Иногда на бумаге получается лучше, чем было задумано, иногда хуже, но сам процесс письма труда не составляет.
— Вероятно, для интересной мысли извне нужен толчок?
— Да. Обычно. Какая-то фраза, чей-то взгляд, событие, рассмотрение факта под непривычным углом, новая обстановка, любопытная ситуация. Возможно, поэтому я много путешествую. Например, на границе таможенники проверяют багаж, а мимо течет река и никто не устраивает ей досмотр. Дожди идут по ту и по эту сторону, и им не нужно заполнять длинные анкеты и получать визы. Лани гуляют через границу без паспортов, а документы орлов — их могучие крылья. Человек скажет слово, не придав ему значения, а у поэта оно вызовет раздумья и натолкнет его на глубокие обобщения.
— Вы сказали, что есть вещи в работе. Какие?
— Издается сейчас большая книга, которая называется так же, как и иранские стихи — «Последняя цена». Переводятся с аварского «Элегии». И работаю над книгой с таким непривычным ориентировочным названием — «Радио и телевидение». Разумеется, это мое радио и телевидение. Говорить и показывать Дагестан будет то, что видится мне под привычными для нас сегодня рубриками: «С добрым утром», «Клуб кинопутешествий», «Голубой огонек», «Артлото», «В мире животных». Это взгляд автора на счастье, радость, печаль, разлуку… Может, такая задумка выглядит и некоторым модерном для меня, всегда тяготеющего к традиции. Но я люблю быть разным. Поэтому еще одна книга, над которой работаю, — «Эпиграммы». И мечтаю написать книгу горских сказаний. Это будут небольшие сказки в стихах, но к ним еще надо подобрать ключ. Зато мне совершенно ясно, какими будут «Книга жалоб» и «Книга предложений». И тех и других у меня в многочисленных поездках накопилось предостаточно. И еще хочу собрать в книгу дарственные надписи, сделанные на разных книгах. Тех, что я подарил отцу, жене, матери, Ираклию Андроникову, Александру Твардовскому… самым разным людям.
— А вы пробовали себя в других видах литературы? В драматургии, например?
— Пробовал, но не получилось. Вернее, что-то, конечно, получилось, но не то, что я хотел бы. В драматургии к тому же конечный результат во многом зависит от таланта и труда самых различных людей: актеров, режиссеров, редакторов, художников, костюмеров, осветителей… И все вносят свои поправки. Их слишком много, и я, по характеру человек слабый, этого не выдерживаю. Я хочу сам отвечать за свои слова, за все, что создал, за каждую букву. И поэтому все, что хочется, лучше скажу людям в поэзии. Пробовал я себя и в кино. И тоже не получил желаемого эффекта. По хорошему сценарию режиссер может снять плохой фильм, а по плохому материалу у него вдруг выходит более-менее нормальная картина. Нет, извините меня, но это похоже на кроссворд, и мне не очень хочется его разгадывать. Вот когда написал стихи или прозу, когда я сказал, что хотел и как думал, тогда пусть по ним ставят спектакль или фильм. Это дело других. А я свое уже сделал.
— Вы — певец Дагестана. Но о чем еще, вы считаете, не сказано? Какая черта дагестанского характера, выразительного лица республики ждет еще поэтического слова?
— Я многого пока не успел. Взять великую историю нашего народа. Нет, не древнюю, а за короткий срок—с начала революции. Какие изумительные характеры подарила революция Дагестану? Они не оценены в литературе по достоинству. Мы ищем клады в горах, а они вот — души людей. Это огромное богатство. По-моему, не было другой столь яркой личности в этой истории, какой является Уллубий Буйнакский. А Коркмасов! А Агасиев! А Махач Дахадаев! Какие разные темпераменты, судьбы и в то же время, какое единодушие по отношению к Дагестану, какая любовь к нему!
— А если говорить о дагестанском характере?
— Он должен быть лучшим проявлением советского характера, поскольку мы с вами дагестанцы. Времена меняются… Когда-то мы воевали только за свой аул, сейчас мы ведем борьбу за все человечество. И образ мышления горца (логика его, конечно, а не суть) отличается от темперамента жителя равнины. В этом ничего удивительного нет: иначе люди не выделялись бы среди людей, а стали однородной безликой массой. Все реки теряются в Каспийском море, но мы хорошо отличаем бурные горные потоки от неспешных равнинных рек. Поэтому мы должны иметь свое лицо и в литературе. Меня радует, что внутренняя культура горца всегда была высока. Но сегодня с прежним багажом далеко не уедешь. Необходимо обладать и культурой профессиональной. Однако мне очень не хочется, чтобы приобретения шли за счет потерь. Только органическое сочетание этих двух культур дает Дагестану истинную интеллигенцию.
— Если Дагестан вышел в этот путь, то на каком его отрезке, вы считаете, сейчас мы находимся?
— Одни, потеряв накопленные веками духовные богатства, имеют некоторые завоевания современности, но такая однобокость не придает им ценности. Другие, сохранив наследство, не сумели еще в полной мере использовать возможности нового времени, и путь их ограничен. И лишь третьи, чей интеллект есть результат развития этих двух начал, шагают вровень с веком. Вот они-то и есть наша надежда.
— Вы — дагестанец, живете в России, первой среди равных республик великого Советского Союза, занимающего шестую часть суши всего земного шара. Иными словами: вы — гражданин Земли, СССР, России, Дагестана. И будь вашим гостем инопланетянин, то какую главную достопримечательность вы бы ему показали?
— Я сделал бы то же, что и вы, и любой человек: пригласил бы гостя в свой дом, в свой аул.
— А что, отправляясь на чужую планету, вы взяли бы с собой, чтобы не скучать?
— С собой? (после секундного раздумья, с улыбкой) Нарды. И хорошего друга, и прекрасную женщину.
— В таком случае, что более всего вы цените в мужчине и женщине?
— В мужчине — его отношение к женщине, а в женщине — все.
— О! А если бы вы, вдруг став волшебником, могли исполнить любые три свои желания. Какие бы они были?
— Никогда об этом не думал. Хорошо, я подумаю и отвечу при следующем интервью.
— Ловлю вас на слове, Расул Гамзатович. А скажите: какая из профессий, помимо литературной, конечно, лично вам ближе всего?
— Врача. Прежде всего — человек, потом — земля. Для горца, думаю, самый большой авторитет — врач, потом — землепашец. Что же касается меня, то литература — это ведь тоже человеколюбие.
— Есть профессии очень важные, а есть— и не очень. А без какой человечество может спокойно обойтись?
— Нет такой. Может, и есть много таких профессий, но какой-либо конкретной одной — нет. Нельзя без врача, инженера, садовника, землепашца, винодела, поэта… Вот разве только без журналистов…
— Э, нет. Наша профессия — одна из самых на земле древнейших… А вот такая мысль: число литераторов растет, это отрадно. Но более всего в литературе кажется резонным закон: лучше меньше, да лучше! Как вы считаете?
— Как председатель правления Союза писателей Дагестана я забочусь о количестве, а как литератор — о качестве. Жизнь — борьба противоречий. Наличие хороших изданий объясняется работой хороших писателей. Но плохими изданиями их не воспитаешь. Так замыкается круг. И не мне решать, кто хорош и кто плох. Писателя судят читатели. О многих, что сверкали вчера, ныне и не вспоминают, а те, что были в тени, сегодня читаемы и почитаемы. В дагестанской литературе навеки останутся Махмуд, Ирчи Казак, Этим Эмин, Батырай, Абуталиб, Гамзат, Сулейман, Эффенди Капиев. А вспомним другие имена. Об Анне Ахматовой говорили, что она далека от народа, оказалась же она гордостью нашей поэзии. Зощенко, мол, не писатель, а его читают и перечитывают. И Цветаева сегодня лучшая среди лучших, и Пастернак, подаривший отечественной литературе Шекспира. А хулители их забыты. Нет, эту проблему решает только народ. Ведь всякий, не сомневаясь в своей правоте, на обвинение другого может ответить: я-то хорош, а вот ты плох. И попробуй что-нибудь докажи. Кое-где вообще писателей нет, одни классики. О себе так скажу: не боюсь, что меня забудут. Самомнению я предпочитаю сомнения, они меня мучат. Кстати, молодые любят становиться в позу. Это плохо. Один из них провозглашает: спасибо, Дагестан, ты меня сделал поэтом. Спрашивается, почему он уверен в этом? Кто его читает? Писать стихи — не велика заслуга, их пишут миллионы. Писать — не значит быть поэтом. Быть читаемым — вот задача.
— Заговорив о качестве, нельзя не упомянуть о литературной критике. Изменилась ли ситуация в лучшую сторону?
— Изменилась! По-моему, положение с критикой у нас вполне стабильно.
— Согласны ли вы с мнением, что с каждым годом люди имеют все меньше душевных контактов друг с другом?
— Не думаю. Сама эта мысль не нова, ибо во все века так говорили, как и жаловались всегда на молодежь: мол, сейчас она хуже, не та, что раньше. Но самой природой мы устроены так, что всегда человек будет стремиться к человеку. У меня есть стихи о вечности: пришел я в мир через сто лет и увидел, что так же идет снег, та же на земле любовь и тот же гнев. Пришел через тысячу лет и все вокруг то же: человечество не изменилось. Если бы это было не так, сегодня нас не волновали бы Шекспир, Омар Хайям, Бетховен.
— Что из прошлого вы взяли бы в сегодняшний день, чтобы приблизить будущее?
— Мужество, нежность, справедливость, красоту… Ведь сказал же Ленин: надо взять с собой все лучшее. И я не хочу и не могу объяснять пережитками прошлого сегодняшние наши собственные недостатки. Многих из них не было в прошлом, поэтому не будем стрелять в него из пистолета, чтобы будущее не выстрелило в нас из пушки. В Дагестане принято уважать старших, и нам стоит так же относиться к прошлому, многое ему простив.
— Но о чем можно сожалеть, что сегодня его нет?
— А сейчас все есть. И предательство, и дружба. Как всегда. Только время вычеркивает все плохое и сохраняет все хорошее. И нам кажется, что так оно и было. Так будет и впредь. Все мелкое, ничтожное, злое забудется. Все пройдет. И сохранится все лучшее. Сито истории отбрасывает шелуху, сберегая здоровые зерна. Пример? Память о целине, о подвиге Ленинграда. Для молодежи это уже история.
— Вы довольны своими переводчиками?
— Не думаю об этом. А когда-то в мечтах о популярности этот вопрос меня волновал, я сам делал подстрочники, следил, чтобы от них не отступали. Сейчас же у меня нет на это времени, у меня масса долгов перед читателями и перед собой. И не хочу нервничать, тратить на это силы, если подстрочник не по мне, если он не соблюден. Лучше этого не знать. За всем не уследишь. Писать — вот лишь на что хватало бы времени. Считаю, что истинно ценное сумеет найти дорогу к людям. Разумеется, не равнодушен к переводу, хотя меня уже ругают за безразличие к дальнейшей судьбе моих произведений. Но ведь перевести произведение на другой язык можно в любой день, в любой год, в любой век, если оно того стоит. Главное — создать его.
— Вы — член правительства, у вас много общественных обязанностей. Как вам удается совмещать их с творческой деятельностью?
— В нашей стране — если по большому счету — нет такого разграничения деятельности: на общественную и личную. Если бы ко мне не приходили люди со своими заботами, то я не был бы собой — Расулом Гамзатовым. Это часть моей биографии, а она неотделима от биографии литературной. Тот не человек, чей талант шагает в противоположную от его собственного пути сторону. Некрасов говорил, что борьба мешала ему быть певцом, а песня мешала быть борцом. Но я думаю, в этом он был не прав: певцом он стал потому, что был борцом, а борцом потому, что был певцом. Ночью я говорю с собой, а днем разговариваю с людьми.
— Человечество разделено на две неравные части: одна — маленькая — пишет книги, другая — большая — их читает. Что вы думаете об их взаимоотношениях?
— Думаю, что нет такого деления. Это писатели делятся на две части: одни больше читают и меньше пишут, другие много пишут и ничего не читают.
— К кому вы относите себя?
— Не имею права хвастать, но думаю что читатель я неплохой. Ну, может, средний.
— А ощущаете ли вы себя властителем дум своих читателей?
— Если бы не это, жить было бы очень тяжело. Каждое письмо, каждый отклик читателя для меня душевный праздник. Я чувствую, что у меня есть широкий читатель, добрый читатель, который меня переоценивает, считает меня лучше, чем я есть. И я ему очень благодарен за это мнение, оно мне помогает жить. А если бы не так, то кто его знает, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь. Читатель дает мне уверенность, силу, спокойствие. Он вошел в мое бытие, и я чувствую его присутствие рядом с собой постоянно. Ощущение это замечательно. Это одна из самых больших радостей жизни.
— Как вы считаете, изменились ли ваш характер, привычки с тех пор, как вы стали знаменитым?
— Никто мне об этом не говорит, и поэтому я не знаю. Но сам я думаю, что нет, не изменились. У меня те же друзья, я встречаюсь с теми же людьми.
— Вы провели юность в Буйнакске. Как вы относитесь к этому городу?
— Я люблю города, в которых живут друзья. И мне нравятся люди, которым нравится Буйнакск. Я начал там писать стихи, там я влюбился, там жила моя мама, там я участвовал в драках: меня били и я бил других. Там учились мои братья. Это мой первый город после аула. И это не забывается. И я бессменно народный депутат буйнакцев. Горжусь тем, что снова выдвинут кандидатом в народные депутаты Верховного Совета СССР.
— С кем из ранее живших великих людей вам хотелось бы поговорить сегодня?
— Боюсь даже подумать. Страшновато. Есть такие смельчаки среди писателей, я не из их числа. Но если встретиться, то не поговорить, нет, а послушать их. Я очень люблю «Былое и думы» Герцена. Необыкновенная книга. Хотелось бы посидеть за одним столом с Лермонтовым, с Омаром Хайямом. Подумать с ними о России, о мире, о будущем.
— Если бы вам представилась возможность съездить в прошлое, какие бы выбрали годы?
— Тридцатые нынешнего века. Чтобы снова начать писать стихи.
— А в будущее?
— Тот не храбрец, кто думает о последствиях.
— Представьте: собрались вдруг люди всей Земли и решили: давайте послушаем, что скажет Расул, сын Гамзата, горец из аварского аула Цада, что живет в Дагестане. Пусть скажет, что хочет. Что бы вы сказали?
— Я сказал бы: будьте добрыми, люди! Наш век видел много страданий. Но нет нужды в бдительности, если в людях живет доброта.
Беседовал Далгат АХМЕДХАНОВ
Журнал «Советский Дагестан»,
№1 (81), январь 1979 года.
На главную страницу | |||